Коллектив авторов - Европейские поэты Возрождения Страница 22

Отрывки

Конь Мадрикарда мчался напроломСквозь заросли, и сколько сарацинаРоланд ни ищет в сумраке лесном,Того и след простыл. Кругом пустынно.Два дня не расстается граф с седлом,И вот пред ним волшебная картина:Блестит ручей под сенью древних крон,И сочный луг цветами испещрен.

В полдневный зной бесчувственное стадоСюда прохлада и вода влекут.Поляна эта — путнику награда:Где отдохнуть ему, когда не тут?Но чем расстроен витязь? О, досадаНежданная! О, горестный приют!Боюсь, что слов в природе слишком мало,Чтоб описать подробности привала.

Он видит, что едва ль не каждый стволВокруг изрезан вензелем, в которомОн не узнать бы руку предпочелКрасавицы китайской. Он с укоромГлядит на письмена. Рассказ привелТуда Роланда, где она с МедоромНередко в те уединялась дни,Что провели у пастыря они.

На сто ладов Медор и АнджеликаСплелись, куда глаза ни повернуть,И что ни вензель — новая уликаИ новый гвоздь, Амуром вбитый в грудь.Несчастный рыцарь бродит взглядом дикоВотще себя надеясь обмануть,Что просто совпаденье знаки эти:Ну разве мало Анджелик на свете?

А почерк? «Но, по здравому суду,Быть может, — молвит он, — она хотелаСхитрить и, выводя «Медор», в видуМеня под этим именем имела.А я, глупец!..» Так, на свою беду,Безумец утешает неумелоСебя, и правда, вопреки всему,Еще неправдой кажется ему.

Но чем он больше жаждет отрешитьсяОт подозрений, тем они сильней.Так, если в сети угождает птицаИли на ветку, где размазап клей,Чем больше машет крыльями певицаИ лапками сучит, тем хуже ей.Покорный неизбежному закону,Роланд влачится дальше вниз по склону.

Разросся плющ и дикий виноградУ входа в грот, где от лучей палящихСкрывались те, чьи имена глядятС неровных стен пещеры на входящих.Здесь больше вензелей во много крат,Чем на стволах, следы ножа хранящих,И там, где нож порой не преуспел,То уголь надпись начертал, то мел.

Увы, Роланд последние сомненьяВнизу отбросит, строки увидав,Дописанные словно в то мгновенье,Как спешился у грота бедный граф.Испытанные в гроте наслажденьяВ стихах — должно быть, звучных — описав,Медор на камне вывел их при входе.Вот их значенье в нашем переводе:

«Зеленая трава, прозрачный ток,Тенистый грот в прохладной толще склона —Уединенья и любви чертог,Где часто дочь нагую ГалафронаЛаскал Медор! Что может он в залогБлаженства, кроме низкого поклона,Оставить вам? Отныне что ни часМой долг священный — славословить вас

И повторять и рыцарю и дамеВлюбленным, из какой бы стороныОни, с Фортуной за руку иль самиНи забрели сюда, что все должныЖелать, прощаясь с этими местами,Благоприятных солнца и луныТраве, ручью, пещере, а наядам —Чтоб им не докучал пастух со стадом».

Язык арабский рыцарю знакомБыл, как родной, и, ведая немалоНаречий, в случае чего, на немОн говорил свободно, что, бывало,Среди неверных, в лагере чужом,Его от неприятностей спасало.Но чем гордиться графу, если нет.Сегодня пользы в том, а только вред?

Все очевидней надпись роковаяДоходит до него. В глазах тоска.Он верить хочет, вновь и вновь читая,Что он не разумеет языка,Но каждый раз как будто ледянаяБезжалостно сжимает грудь рука.Все больше камню сам уподобляясь,На камень смотрит он, не отрываясь.

Еще бы миг — и наземь тяжелоОт нестерпимой витязь рухнул боли,С какою ни одно на свете злоНельзя сравнить, поверьте мне, тем болеЧто я ее изведал. Граф челоНа грудь склоняет, на котором волиИ мужества уж не видна печать;Нет слез — рыдать и голоса — стенать.

Вотще спешит несчастный, веря в чудо,Исторгнуть скорбь, разлившуюся в нем;Так, если горло полного сосудаНамного уже по сравненью с дном,Не хлынет содержимое оттуда,Коль резко мы сосуд перевернем,Но лишь сочиться будет понемногу,Себе же самому закрыв дорогу.

Едва придя в себя, он вновь готовС собой, не веря в истину, лукавить:Быть может, цель жестоких этих словКитайскую царевну обесславить,Или стремился кто-то из враговТомиться графа ревностью заставить,И в почерке зело искусно ейНарочно некий подражал злодей.

Надеждой этой зыбкой окрыленный,Он сызнова садится на коня.Порядок соблюдая заведенный,Пора сестре сменить светило дняНа небе. Вскоре витязь утомленный,Заметив кровли и пары огняНад ними, направляется к жилищу —Его надежд последних пепелищу.

Коня он оставляет под надзорСмекалистому парню; остальные —Кто принимает меч, кто пряжки шпорОтстегивает, кто на боевыеДоспехи блеск наводит. Здесь МедорВ объятьях Анджелику сжал впервые.Едва с дороги, рыцарь лечь спешит,Без ужина по горло горем сыт.

Но, несмотря на все его старанья,Ему не спится. Без конца в глазахТерзающие сердце начертанья —На окнах, на дверях и на стенах.Спросить он хочет, но хранить молчаньеНесчастному повелевает страх,Затем что легче тешиться обманом,Пока сокрыта истина туманом.

Не знать Роланду более того,Что знал Роланд, когда бы все молчали.Однако пастырь, гостя своегоЖелая от неведомой печалиОтвлечь, про то, как в доме у негоМедор и Анджелика побывали,Ведет — наивная душа! — рассказ,Которым прочих потчевал не раз.

Хозяин говорит, как он МедораПо просьбе Анджелики приютил,Как с помощью ее леченья скороТот выздоровел и набрался сил,Как, наконец, не встретив в ней отпора,Внезапно бог любви ее сразил —И над собой она лишилась власти,Сгорая от неугасимой страсти.

Он говорит, как, потеряв покой,Дерзнула дочка самого большогоИз всех владык восточных стать женой —Подумать только! — воина простого.И путнику, рассказ окончив свой,Без умысла показывает злогоЕе подарок — дорогой браслет.Он не солгал. Сомнений больше нет.

Браслет, к тому же в доме очевидца,Для графа — что секира палача.Амур сумел на славу потрудиться,Без промаха рубя стократ сплеча.Ничем себя не выдать рыцарь тщится,В душе проклятья пастырю шепчаИ силясь пе расплакаться от болиИ слезы удержать усильем воли.

Но вот уходят все. Отброшен стыдИ можно отпустить узду страданий:Потоком слезы хлынули с ланит,Он стонет, задыхаясь от рыданий,И тело сверху донизу горит,Как будто бы для вящих испытанийБог знает чем набит под ним тюфяк:Ведь уголья и те бы жгли не так.

И вдруг догадка новая, о, боже!Что ложе, на которое одинВ изнеможенье он свалился, — то же,Где принимал в объятья сарацинНеблагодарную. Покинуть ложеСпешит с таким же чувством паладин,С каким, кто прикорнуть на травке хочет,Змею завидя рядом, тут же вскочит.

Будь проклята злосчастная постель,Болтливый пастырь и его лачуга!Без промедленья на коня! УжельТерпеть всю ночь иль ждать, пока округаЛуною осветится? Прочь отсель!Он меч берет и, оседлавши друга,Въезжает в заросли — и уж теперьСтраданьям настежь раскрывает дверь.

Он плачет в голос, не переставая,Он от селений держится вдали;Ему ночлеги — чаща вековая,Вставая с ложа, он встает с земли.Понять он хочет, голову ломая,Как столько места слезы в ней нашлиИ сколько человек вздыхать способен,И часто говорит: «Мой жребий злобен!

Я в заблужденье впал, вообразив,Что из очей струятся слез потоки:Они давно иссякли, не изливМоей печали. То огонь жестокий,Дорогу глаз от слез освободив,На жизненные ополчился соки,Чтоб мукам положить моим пределИ чтобы я притом не уцелел.

И эти знаки моего бессилья —Не вздохи, что, похоже грудь тесня,Подобного не знают изобилья;Амур вокруг жестокого огняТо опускает, то вздымает крылья,Чтоб не погасло сердце у меня.Скорее бы сгореть ему, тем пачеЧто ты, Амур, боюсь, решил иначе.

Я сам не тот, каким кажусь на взгляд,—Роланда больше нет, его сгубилаЛюбимая, и днесь могильный хладУдел его, обманутого милой.Я дух его, попавший в этот ад,Я тень Роланда, взятого могилой,Пример наглядный тем, кто вновь и вновьНадежды возлагает на любовь.

Всю ночь, до солнца, через лес дремучийВслепую продирался он во мгле,Пока опять его не вывел случайК покрытой надписью в стихах скале.На эти строки рыцарь смотрит тучей,Все ощущенья — на его челе:Гнев, ревность, ярость, жажда расплатиться;И тянется к мечу его десница.

Он рубит письмена, и до небесВзлетают камни облаками пыли.И гроту горе и стволам древес,Что графу тайиу страшную открыли!И вот уже тенистый грот исчез,Чьи своды отдых пастухам дарили,И чистых вод струящийся кристаллОт ярости безумца пострадал.

В ручей прозрачный рушатся с налетаСтволы, кусты, коряги, валуны.Отныне это не ручей — болото:За мутью не увидеть глубины.Усталый граф не утирает пота,Но силы наконец истощены,И упадает витязь изможденныйНа берег, кое-где еще зеленый.

Что сделал с ним неистовства порыв?Он больше сил для гнева не находит,Лежит недвижно, в небо взгляд вперив,Где солнце трижды всходит и заходит.Он, о еде и о питье забыв,Рассудок свой терзаньями доводитДо помраченья полного. Но вотЧетвертый день за третьим настает.

Все части снаряженья без изъятьяЛетят в кусты — нагрудник, и шелом,И наручи… Всего перечислять яНе стану: список оборву на том,Прибавив, что пришла пора и платья —И паладин остался нагишомИ впал в такое бешенство, что, право,Любая ярость перед ним забава.

Другие ощущенья заглуша,Им движет сила бешенства слепого,И ни меча сейчас, ни бердышаЕму не нужно для отмщенья злого.Во многих бранях недругов круша,В себе не знал он силача такого.С корнями вырывает он соснуВысокую — и ладно бы одну!

Дубы он повергает величавыИ вязы, точно фенхель с грядки, рвет,И нет спасенья букам от расправы,Ни ясеням, ни елям в свой черед.Так если птицелов среди дубравыОсвобождает место для тенет,Что для него тростник или крапива,То дерева для графа: эко диво!

Пасущие в лесу свои стадаНа страшный треск спешат к ручью селяне.И что же видят, прибежав туда?Однако мой рассказ достигнул грани,Заранее намеченной, когдаО том, что им предстало на поляне,Я ненадолго отложу рассказ,Иначе скука одолеет вас.

Старайся крылья не испачкать клеем,Кто угодил в любовный клей стопой.По мненью мудрых (мы ж свое имеем),Любовь всегда кончается бедой,И пожинаем мы, что сами сеем,Не на манер Роланда, так на свой.Терять себя, терять из-за другого —Не в том ли верх безумия людского!

Во что ни выливалось бы оно,Одна и та же у него причина.Из этой чащи выйти мудрено,Туда ль, сюда бросайся — все едино.Замечу в заключение одно,Чтоб выглядела полною картина:Кто продолжает и на склоне днейЛюбить — и мук достоин и цепей.

Мне скажут: «Ты? И вдруг нравоученьяПодобные! Ты о себе забыл».Признаться, я в минуту просветленьяСвой приговор любви произносил.Что до меня, то жажду исцеленья,Стремясь к свободе из последних сил,Но слишком глубоко болезнь гнездится,Чтоб можно было сразу исцелиться.

Сквозь полымем охваченный просторДо новой тверди кони их домчалиИ понесли к Лупе во весь опорПространством гладким, наподобье сталиЛишенной даже неприметных пор.Уступит по величине едва лиЛуна последнему средь прочих мест —Земле, включая океаи окрест.

Астольф застыл в глубоком изумленье:Его Луны размеры потрясли,Ничтожно малой в нашем представленьеКогда мы смотрим на нее с Земли,И то, что можно лишь при остром зреньеОт моря сушу отличить вдали,Которые, не обладая светом,Едва видны при расстоянье этом.

Другие реки и долины рекИ не такие, как у нас, вершины,Попав туда, откроет человек;Там в деревнях чертоги-исполины,Каких Астольф не видывал вовек,Хоть странствуют немало паладины;И нимфы круглый год, не то что тут,В непроходимых чащах зверя бьют.

Тем временем Астольфу, как мы знаем,Приглядываться некогда к Луне;Спешит он, нетерпением снедаем,Вослед вождю к долине, в глубинеКоторой все, что мы внизу теряемНе по своей и по своей вине,Хранится, в том числе и те пропажи,О коих мы не вспоминаем даже.

Не только о богатствах речь идетИ царствах, чей удел иных тревожит,Но и о том, что Случай не даетИ что однажды отобрать не может.Там в изобилье слава и почет,Которые незримо Время гложет,И грешных нас обеты, и мольбы,И жалобы на произвол Судьбы.

Там слезы незадачливых влюбленных,Проигранные в карты вечера,Досуги при делах незавершенных,На что у нас невежды мастера.А сколько планов неосуществленных,Пустых надежд! Подобного добраХоть отбавляй в диковинной долине.Что потеряешь — там ищи отныне.

Знай паладин по сторопам смотриДа слушай поясненья Иоанна.Вот пузыри ои видит, и внутриКак будто кто-то ропщет беспрестанно.Он узнает, спросив про пузыри,Что перед ним державы, как ни странно,Лидийцев, персов, греков и других —Ну как их там — с былым величьем их.

Крючки он примечает золотые,Которые не что иное есть,Как подношенья — подкупы прямые,Дабы в доверье к сильным мира влезть.Про сети вопрошает он густыеИ узнает в ответ, что это лесть.А вот, подобны лопнувшим цикадам,Владыкам оды, женам их и чадам.

Имеют форму золотых оковЛишенные взаимности любови.Вот когти беспощадные орлов —Подручных власть, которых наготовеВладыки держат. Вот гора мехов,Где столько дыма, сколько в добром слове,Что от синьора слышит ганимед,Покуда ганимед во цвете лет.

Несметных зрит Астольф сокровищ горыПод сенью грозных некогда бойниц:Нарушенные это договорыИ козни, не имевшие границ.Вот перед ним мошенники и ворыВ обличье змей с головками юниц,Вот царедворцы, что уже не в силе,—Разбитые бутылки и бутыли.

Он видит суп, что по земле течет,И мудреца о нем пытает кстати.«Наследство это, — отвечает тот,—Живым напоминанье об утрате».И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьетПри сладостном когда-то аромате.Цветочки эти (каюсь, божий раб) —Дар Константина одному из пап.

Охапки сучьев с легким слоем клея —Былая ваша, дамы, красота.Все перечесть — напрасная затея,Поскольку песня прозе не чета.Добром, что мы транжирим, не жалея,Забита до отказа местность та,Где лишь безумства галл не обнаружит:Безумию Земля твердыней служит.

И, сам с делами не спеша подчасИ дни бесплодно проводя порою,На них пришлец не задержал бы глаз,Когда б не вождь. И вдруг перед собоюОн видит то, что каждому из нас,Как мы считаем, дал господь с лихвою:О здравом смысле, о рассудке речь,Который нам всего трудней сберечь.

Он оказался жидкостью летучей,И посему хранится в склянках онРазличного размера: всякий случай,Видать, отдельно взвешен и решен.В одной из многих склянок ум могучийАнжерского безумца заключен;Она крупнее прочих, и к тому жеРоланда имя значится снаружи.

На каждой — надпись с именем того,Чей здравый смысл закупорен в сосуде.Порядочную долю своегоНашел француз, в огромной роясь груде.Но нет, не это потрясло его:Он полагал — ему известны люди,Что здравым смыслом именно сильны,Так чем же склянки их тогда полны?

Лишаются рассудка — кто влюбившись,Кто подчинив сокровищам мечты,Кто глупостями магии прельстившись,Кто возомнив, что звезды с высотыХватать нетрудно, кто вооружившисьСофистикой, а кто свои холстыМалюя; надобно сказать при этом,Что больше прочих не везет поэтам.

Астольф решился свой рассудок взять —Конечно, с разрешения святого —И склянку к носу, сняв с нее печать,Поднес, и в нем хозяина былогоНе мог состав летучий не признать.С тех пор, когда Турпину верить, сноваПремудрым долго оставался галл,Покуда разум вновь не потерял.

Потом он склянку, что других полнееИ больше, взял, чтоб зравый смысл вернутьРоланду. Оказалась тяжелееОна, чем думал он. В обратный путьПора: он хочет графу поскорееНесчастному помочь, но заглянутьАпостол предлагает по дорогеВ таинственный дворец. Его чертоги

Полны куделей шелка, шерсти, льна,Которых часть для глаз приятна цветом,Других окраска — чересчур мрачна.Вот первый зал. Старуха в зале этомОбводит нить вокруг веретена;Так на Земле у нас крестьянки летомНад коконами новыми сидятИ влажные останки потрошат.

Другая успевает еле-елеЗа первою; обязанность другой —Заранее красивые куделиОт некрасивых отделять. «Постой,Я ничего не смыслю в этом деле»,—Сказал Астольф, и отвечал святой:«Узнай, что эти женщины седые,Как должно Паркам, дни прядут людские.

Людскому веку по величинеРавна кудель, и Смерть с Природой, знаяО роковом для человека дне,Блюдут его, отсрочек не давая.Скажу тебе о лучшем волокне —Оно идет на украшенье рая,А худшее для грешников прядут,Что лишь таких заслуживают пут».

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ