Джованни Боккаччо - Фьямметта Страница 25

«Брошусь с вышки своего дома, тело разобьется на сотню частей и отдаст через сотню кусков, окровавленную и разбитую душу печальным богам; никто не обвинит меня в неистовой жестокости к самой себе, но припишут это несчастному случаю и поплачут обо мне, кляня судьбу».

На этом я остановилась, думая, что если я и ожесточилась против самой себя, то возможную жалость все-таки сохраняю.

Решив, ждала я только удобного времени, как вдруг внезапный холод проник в мои кости, и, задрожав, я так сказала:

«Несчастная, что хочешь делать? Ты хочешь исчезнуть, побуждаемая гневом и тоскою? Разве, если бы ты была больна при смерти, ты не должна была бы употребить все усилия, чтобы остаться в живых и перед смертью хоть один раз еще увидеться с Панфило? Ты думаешь, что, умерев, ты сможешь его увидеть? Ты думаешь, что жалость ни к чему его не может подвигнуть по отношению к тебе? Что принесло Филиде(*)нетерпеливой запоздалое возвращение Демофонта? Цветущим деревом[165] она не чувствовала его прихода, который мог ее удержать, если бы не растение, а женщина его встретила. Живи, когда-нибудь он сюда вернется, пусть возвращается любящим ли, враждебным ли! Каким бы он ни вернулся, все равно ты его будешь любить, и, может быть, он заметит это и сжалится над тобою; ведь не от дуба, не от пещеры, не от скалы родился он, не тигровым и не другим каким звериным молоком вспоен[166], не стальное или алмазное у него сердце, чтоб он не знал ни жалости, ни состраданья; а если он не тронется, то, будучи живою, тогда скорее можешь наложить на себя руки. Ты год печально проживши без него, можешь потерпеть и другой, кто смерти ищет, она всегда к его услугам, тогда она быстрее и лучше будет, чем теперь, и ты уйдешь с надеждой, что, каким бы врагом он тебе ни был, прольет несколько слез о тебе. Итак, отложи слишком поспешно взятое решенье, кто спешит с решеньем, часто раскаивается, а в том, что ты замыслила сделать, раскаиваться невозможно, а если было бы и возможно, то бесполезно».

С душой, охваченной такими мыслями, я долгое время колебалась, но Мегера, подстрекнув меня острою болью, заставила склониться в пользу первого плана, и молча стала я думать о его исполнении; и я, изобразив на своем печальном лице ложное успокоение[167], так кротким голосом обратилась к молчавшей кормилице с тем, чтобы она ушла:

«Вот, милая матушка, твои правдивые слова на пользу проникли в мое сердце, но чтобы вышла совсем дурь из головы, оставь меня заснуть и помолчи немного».

Она, будто догадываясь о моих намерениях, похвалила, что я засну, и, чтобы исполнить приказание, отошла немного, но из комнаты совсем уйти ни за что не хотела. Я не хотела возбуждать подозрений, не протестовала против Этого, думая, что видя меня спокойною, она уйдет. Итак, лежа молча, желая обмануть своим видом, в последние часы, как я предполагала, своей жизни, не выдавая себя никакими внешними проявлениями, я стала так в печали размышлять:

«Несчастная Фьямметта, несчастнейшая из всех женщин, вот наступил сегодня твой последний день и, бросившись с высокого дворца, ты разобьешься; душа покинет тело, кончатся твои слезы, вздохи, печали и желанья, и ты с Панфило свободны будете от данных обещаний. Сегодня ты получишь от него заслуженные лобзанья; сегодня повлекут твое тело к позорной муке воинственные знамена Амура; сегодня душа твоя узрит Панфило; сегодня узнаешь ту, ради которой он тебя покинул; сегодня заставишь его силой сжалиться, сегодня начнешь отмщенье ненавистной сопернице. Но, боги, если есть в вас хоть капля жалости, услышьте последние мои молитвы: пусть смерть моя не будет позорною между людей; если я совершаю грех, вот уж готово ему и наказанье, потому что я умираю, не открывая причину своей смерти, что было бы мне немалым утешеньем, если б я была уверена, что не заслужу этим порицания. И дайте еще дорогому супругу вынести мою смерть, когда бы я, как должна, хранила любовь к нему, теперь не воссылала бы этих молитв, а радостно старалась бы сохранить свою жизнь. А я, как неблагодарная, как те, что худшего всегда себе ищут, вот какую награду себе готовлю! О Атропа[168], умоляю тебя для всех безошибочным твоим ударом, смиренно умоляю, сильней стреми твоею силой падающее тело и безболезненно пресеки мою жизнь от пытки Лахесис твоей; тебя же, Меркурий(*), подземный восприемник, твоей любовью, что тебя палит, моею кровью, что жертвую тебе, – молю, чтоб кротко душу ты мою провел в места, ей уготовленные твоим судом, и чтоб не столь ужасные ты ей определил, что в сравнении с ними прошедшее страданье казалось бы легким».

При этих словах мне предстала Тисифона и неслышным шепотом, ликом своим ужасным устрашила сильнее, чем дни протекшие. Потом более явственною речью поведав мне, что раз свершенное не тяготит, смущенный дух мой новым пламенем подвигла к смерти. И видя, что старая кормилица все не уходит, и опасаясь, как бы от долгого ожидания не поколебалась моя решимость или какой-нибудь случай не помешал мне привести в исполнение мой замысел, я простерла свои руки на ложе, будто обнимая его, и со слезами проговорила:

«Постель моя, останься с богом, которого молю, чтобы для других он сделал тебя счастливее, чем для меня!»

Потом обвела я глазами горницу, которую не чаяла больше видеть, не взвидела от скорби света божьего и, охваченная каким-то трепетом, ощупью хотела подняться; но члены, пораженные страхом, мне не повиновались, и я трижды падала ничком; во мне поднялась страшная борьба между неукротимым духом и боязнью, что первый силою держала; наконец дух победил, холодный страх бежал, воспламенилась скорбь, – и силы ко мне вернулись. Уже смертельной бледностью покрытая, я поднялась порывисто; как мощный бык, получивший смертельный удар, бьется и мечется[169], так, перед глазами имея блуждающую Тисифону, я соскочила наземь с ложа, не сознавая своих движений, как опьяненная, за фуриею вслед я добежала до лестницы и устремилась на верхнюю часть дома; уже выскочив из печального покоя, рыдая, блуждающим взором обвела я весь дом и говорила прерывистым и хриплым голосом:

«Жилище, для меня несчастное, стой вечно и будь свидетелем моего падения перед возлюбленным, коль он вернется, а ты, супруг мой, утешься и впредь найди Фьямметту поумнее. Сестрицы милые, родители, подруги и товарки, служанки верные, пусть вас господь хранит».

Я, в ярости все это говоря, стремилась несчастным бегом, как вдруг ста– рая кормилица, как человек от сна перешедший к возбуждению, оставя пряжу, при виде всего этого подняла свое дряхлое тело и, крича насколько было мочи, пустилась за мной вдогонку. Я даже не предполагала, что она может так кричать:

«Дочка, куда бежишь? Что за фурия тебя гонит? Так-то моими словами ты успокоилась? Постой, куда бежишь?»

Потом еще громче принялась вопить:

«Девушки, молодцы, бегите скорее, держите сумасшедшую!»

Ее крик не достигал цели, ее преследованье еще того меньше; у меня, казалось, выросли крылья, и я быстрее ветра к своей погибели стремилась; но непредвиденный случай, помеха добрым делам, как и злым, сделал так, что вот жива я; мои длиннейшие одежды, враги моего замысла, не будучи в состоянии воспрепятствовать моему бегу, не знаю как зацепились за какой-то сучок, покуда я бежала, и остановили меня, помешав мне привести в исполнение, что я задумала; потому что покуда я старалась их отцепить, меня догнала кормилица; помню, я к ней обернулась и закричала:

«Несчастная старуха, беги отсюда, если тебе дорога жизнь, ты думаешь мне помочь, но лишь оскорбляешь меня! Дай умереть мне теперь, когда я к Этому готова и стремлюсь; кто жаждущему умереть препятствует, тот сам его убивает[170]; ты делаешься моим убийцей, думая спасти меня от смерти и, как враг, пытаешься продлить мою погибель!»

Уста кричали, сердце пылало, а руки в спешке вместо того, чтобы распутать, только запутывали платье; я не поспела догадаться скинуть одежду, как подоспевшая с криком мамка, как могла, стала мешать мне в этом; конечно, она сделать ничего не могла бы, если бы не сбежавшиеся на ее крик со всех сторон слуги не удержали меня; я пыталась вырваться у них из рук, но, обессиленная, была отведена в ту же комнату, которую не надеялась больше увидеть. Сколько раз жалобно я им говорила:

«Подлые рабы, что за усердье? Кто вам позволил вашу госпожу немилостиво так хватать? Какой бес вас толкал? А ты, мамка, что на горе меня выкормила, зачем ты помешала мне? Теперь мне большей милостью был бы смертный приговор нежели пощада[171]; если ты меня любишь, оставь меня располагать собою по моему усмотрению, и если так жалостлива, употреби свою жалость на то, чтобы после меня спасти мое доброе имя, потому что ты напрасно стараешься помешать мне в том, что я задумала; что ж ты думаешь удалить от меня все острые оружия, концы которых готовы к моему желанию? И петли, и травы ядовитые, и пламя? Чего достигла ты своим вмешательством? Продлишь немного горестную жизнь и к смерти, которая теперь была бы не позорной, прибавишь, может быть, своей отсрочкою бесчестье, присмотром ты меня не убережешь, потому что смерть можно всегда и везде найти, даже в пище; оставь меня умереть прежде, чем, опечалясь еще более, я с новым бешенством ее не запросила».