Дени Дидро - Нескромные сокровища Страница 26

Всех, кто пожелает ознакомиться с ее речью, я считаю долгом отослать в архивы Конго. Государь велел немедленно же раздать копии ее речи всем переводчикам и профессорам иностранных языков как древних, так и новых. Один из них заявил, что это – монолог из какой-то древнегреческой трагедии, показавшийся ему весьма трогательным, другой, ломая голову, открыл, что это важный фрагмент египетской теологии, третий утверждал, что это начало погребальной речи в честь Ганнибала на языке карфагенян; четвертый уверял, что произведение написано по-китайски и что это весьма благочестивая молитва, обращенная к Конфуцию.

В то время как мужи науки надоедали султану своими учеными гипотезами, он вспомнил про путешествия Гулливера и решил, что этот англичанин, столько времени проживший на острове, где у лошадей свое государство, законы, короли, боги, жрецы, религия, храмы и алтари, и, вероятно, в совершенстве изучивший их нравы и обычаи, должен великолепно знать и их язык. И в самом деле, Гулливер свободно прочел и истолковал слова кобылы, несмотря на то, что запись пестрела орфографическими ошибками. И это – единственный хороший перевод, существующий в Конго. Мангогул узнал, к своему удовлетворению, и к вящей чести своей теории, что это хроника любви старого паши с тремя бунчуками и маленькой кобылы, которую до него покрывало неисчислимое множество ослов, этот странный анекдот является, однако, истинным фактом, известным султану и решительно всем при дворе в Банзе и в остальном его государстве.

Глава тридцать вторая,

быть может, нелучшая и наименее читаемая в этой книге.

Сон Мангогула, или путешествие в страну гипотез

– Ах, – сказал Мангогул, зевая и протирая глаза, – у меня болит голова. Пусть никогда не говорят со мной о философии, эти разговоры вредны. Вчера я лег в кровать, с головой, набитой идеями, и, вместо того, чтобы спать, как подобает султану, мой мозг потрудился за одну ночь больше, чем мозги моих министров за целый год. Вы смеетесь, но чтобы вам доказать, что я ничуть не преувеличиваю, и отомстить за скверную ночь, которой я обязан вашим рассуждениям, я заставлю вас выслушать мой сон от начала, до конца.

Я начинал забываться, и мое воображение вступало уже в свои права, когда я увидал, что рядом со мной прыгает какой-то странный зверь. У него была голова орла, лапы грифа, туловище лошади и хвост льва.

Я схватил его, несмотря на прыжки, и, уцепившись за гриву, легко прыгнул к нему на спину. Тотчас же он развернул длинные крылья, росшие из боков, и я почувствовал, что несусь по воздуху с ужасающей быстротой.

Мы долго летели, наконец я заметил в мутном пространстве здание, парившее в воздухе, словно по волшебству. Оно было велико. Не могу сказать, чтобы его портил слишком большой фундамент, ибо оно ни на чем не покоилось. Колонны меньше полуфута диаметром поднимались в необозримую даль, поддерживая своды, которые можно было различить лишь благодаря просветам, симметрично на них рас положенным.

Гиппогриф остановился у входа в это здание. Сперва я колебался, сойти ли мне с моего скакуна, ибо мне казалось менее опасным летать на гиппогрифе, чем разгуливать под этим портиком. Однако, увидав, что здание населяет множество людей и что все лица удивительно спокойны, я спрыгнул с гиппогрифа, замешался в толпу – стал разглядывать составлявших ее людей.

Это были старики, или безобразно раздутые, или тощие, без всякого дородства и бессильные, – почти все они отличались каким-нибудь уродством. У одного была слишком маленькая голова, у другого слишком короткие руки. У этого было уродливое туловище, у того не хватало ног. У большинства недоставало ступней, и они ходили на костылях. От малейшего дуновения они падали и лежали на полу до тех пор, пока у кого-нибудь из вновь прибывших не являлось желания их поднять. Несмотря на все эти недостатки, они могли на первый взгляд понравиться. В их лицах было что-то значительное и смелое. Они были почти обнажены, всю их одежду составлял лоскуток, не закрывавший и сотой части тела.

Я продолжал протискиваться в толпе и подошел к подножию трибуны, над которой была натянута, как полог, огромная паутина. Впрочем, смелость этого сооружения гармонировала со смелостью всего здания. Мне показалось, что трибуна словно балансирует на острие иглы. Я непрестанно трепетал за жизнь человека, находившегося на ней. Это был старец с длинной бородой, такой же сухощавый, как его ученики, и еще более обнаженный. В руках у него была соломинка, он окунал ее в сосуд, полный какой-то прозрачной жидкости, затем подносил к губам и выдувал пузыри, посылая их в обступившую его толпу зрителей, которые старались подбросить пузыри к самым облакам.

– Где я? – спрашивал я себя, смущенный этим ребячеством. – Как истолковать поведение человека, выдувающего пузыри, и всей этой толпы дряхлых детей, пускающих их в небо? Кто разъяснит мне загадку?

Меня поразили также лоскутки материи, и я заметил, что чем крупнее они были, тем меньше интересовались пузырями их носители. Сделав это странное наблюдение, я решил заговорить с тем из стариков, который покажется мне наименее раздетым.

Я заметил, что у одного из них плечи наполовину прикрыты лохмотьями, так искусно подогнанными друг к другу, что швы были незаметны. Он расхаживал в толпе, почти не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Обнаружив, что у него приветливый вид, улыбка на губах, благородная походка и кроткий взгляд, я направился прямо к нему.

– Кто вы? Где я? И что это за люди? – спросил я его без церемоний.

– Я Платон, – отвечал он. – Вы находитесь в стране гипотез, и все эти люди – творцы различных систем.

– Но в силу какой случайности находится здесь божественный Платон? – спросил я. – И чем он здесь занят среди этих безумцев?

– Вербовкой, – отвечал он. – Поодаль от этого портика у меня небольшое святилище, куда я и отвожу тех, кто отказывается от своих систем.

– И что же вы заставляете их делать?

– Познавать человека, жить, осуществлять добродетели и приносить жертвы грациям.

– Это прекрасное занятие, но что означают лоскутки материи, благодаря которым вы скорее смахиваете на нищих, чем на философов?

– Зачем вы меня об этом спрашиваете? – сказал он, вздыхая. – Зачем вызываете вы во мне давние воспоминания? Этот храм никогда не был храмом философии. Увы! Как изменились эти места! Кафедра Сократа стояла вот здесь.

– Как! – прервал я его. – У Сократа тоже была соломинка и он выдувал пузыри?

– Нет! Нет! – ответил Платон. – Не таким путем заслужил он от богов название самого мудрого из людей. Всю свою жизнь он занимался лишь обработкой умов и воспитанием сердец. Этот секрет погиб с его смертью. Сократ умер, и с ним миновала прекрасная пора философии. Эта клочки ткани, которыми благоговейно украшают себя творцы систем, – не что иное, как клочки его одежды. Едва закрыл он глаза, как люди, претендовавшие на звание философа, набросились на его платье и разорвали его на клочки.

– Понимаю, – заметил я. – И эти клочки послужили этикетками им, а также их многочисленному потомству…

– Кто соберет эти лоскутки, – продолжал Платон, – и восстановит нам платье Сократа?

Выслушивая это патетическое восклицание, я заметил вдалеке ребенка, направлявшегося к нам медленными, но уверенными шагами. У него была маленькая головка, миниатюрное тело, слабые руки и короткие ноги, но все его члены увеличивались в объеме и удлинялись, по мере того как он продвигался. В процессе этого быстрого роста он представлялся мне в различных образах: я видел, как он направлял на небо длинный телескоп, устанавливал при помощи маятника быстроту падения тел[26], определял посредством трубочки, наполненной ртутью, вес воздуха[27] и с призмой в руках разлагал зетовой луч[28]. К этому времени он стал колоссом, головой он поднимался до облаков, ноги его исчезали в бездне, а протертые руки касались обоих полюсов. Правой рукой он потрясал факелом, свет которого разливался по небу, озарял до дна море и проникал в недра земли.

– Что это за гигант направляется к нам? – спросил я Платона.

– Узнайте же, это Опыт, – отвечал он.

Не успел он сказать это, как Опыт приблизился к нам, и колонки портика гипотез закачались, своды его покоробились, и плиты пола раздвинулись у нас под ногами.

– Бежим, – сказал мне Платон. – Бежим! Это здание не простоит и минуты.

С этими словами он пустился бежать, я последовал за ним Колосс подошел, ударил по портику, тот рухнул с ужасным грохотом, и я проснулся.

– О государь, – воскликнула Мирзоза, – да вы мастер видеть сны. Я была бы рада, если бы вы хорошо провели ночь, но теперь, когда я познакомилась с вашим сном, мне было бы досадно, если бы вы его не видели.

– Сударыня, – сказал Мангогул, – я припоминаю лучше проведенные ночи, чем та, в которую мне приснился так понравившийся вам сон. Если бы от меня зависело, куда держать путь, то, по всей вероятности, не надеясь найти вас в стране гипотез, я направил бы стопы в другие места. У меня не болела бы сейчас голова или по крайней мере было бы из-за чего ей болеть.