Шарль Сорель - Правдивое комическое жизнеописание Франсиона Страница 28

«Вы у меня поплатитесь, господин сквалыга, хотя б это стоило мне порки; я попотчую вас ужо блюдом своего изготовления», — сказал я сам себе.

Вскоре представился отличный случай отомстить. Отец одного моего однокашника преподнес наставнику пирог с заячьей начинкой, каковой тот одобрил в первый же раз, как попробовал его за нашим столом, ибо любил лакомиться в присутствии школяров, вероятно, для того, чтоб они бесились от зависти; при этом он не угостил даже сына своего дарителя. Я расслышал, как он приказал отнести пирог в свой кабинет, ибо, ценя телесную пищу наравне с духовной, ставил пироги на один уровень с книгами. Светелка, куда он его запрятал, была отделана снаружи досками, наполовину разошедшимися в пазах и обшитыми с обеих сторон плетенками, каковые я распорол в его отсутствие, и после того, как один гасконец, вернейший мой сотоварищ, понатужился и поднял планку, я, будучи еще очень невелик ростом, ухитрился наконец пролезть в кабинет, посвященный столь же Бахусу и Церере, сколь и музам, но не обнаружил там никаких следов пирога, хотя и заглядывал на полки и повынимал все книги. Я поведал о своей неудаче тому, кто с величайшим нетерпением ждал меня снаружи, и уже было просунул обе ноги между планками, дабы, пятясь задом, выбраться оттуда, как вдруг, нагибаясь, заметил большой ящик, где в прошлом году сажали цветы. Послушавшись нашептываний какого-то беса, вернулся я в этом направлении и нашел поставленный туда пирог. Тесто за отсутствием в нем масла оказалось черствым и несочным; по этой причине, а также в рассуждении того, что унести пирог целиком было бы опасно, я оставил его на месте и захватил с собой только начинку, заменив ее обувным совком, попавшимся мне под руку. Кладу обратно верхнюю корку, упаковываю в бумагу своего зайца и, передав его сотоварищу, следую за ним с такой быстротой, словно охочусь на этого зверя. Клянусь вам, что он недолго оставался у нас на руках и что мы даже не стали ломать себе головы над тем, куда спрятать сие лакомство, ибо еще до вечера сунули его в природные свои чемоданы, и нас трудно было признать за воров, разве только завели бы мы себе в брюхе те окна, о коих мечтал Мом [45].

Гортензиус не думал о своем пироге до следующего дня, но тут, вспомнив о нем, послал нашего дядьку пригласить к завтраку одного старого педанта, своего собутыльника, и приказал передать, что угостит его изрядным зайцем, если тот принесет кварту вина свежего разлива для утоления жажды, которую вызовет у них пряное блюдо. Сей педант не преминул вскоре явиться и прихватить с собой столько вина, сколько просил Гортензиус, а как только он вступил в горницу, дядька полез в ящик за пирогом и поставил его на стол, после чего гость, тотчас же схватив нож, ткнул им, ничего не подозревая, в пирог там, где был сделан почин, и обвел по краю, крепко придерживая рукой верхнюю корку.

— Так-с, так-с, — сказал он, — надо взглянуть, что делается в брюхе у этого пирога. Ах, господин Гортензиус, какой у вас отличный нож. Просто сам режет, я почти не напрягаюсь.

Гортензиус помирал со смеху, глядя, как тот по глупости тычет в надрезанное место, а гость, сняв верхнюю корку, спросил:

— Что это вас так смешит?

Будучи слишком слаб глазами, чтоб разглядеть содержимое пирога, он надел очки и, увидав обувной совок вместо зайца, решил, что Гортензиус захотел над ним поиздеваться и что это и было причиной его смеха, а потому, не желая терпеть подобное оскорбление, спрятал свою кварту под халат и с бранью отправился восвояси. Гортензиус, разволновавшийся еще пуще своего гостя, предоставил ему удалиться и даже позабыл попросить извинения, не зная, кого обвинить в краже зайца, ибо в преданности дядьки, относившего пирог в кабинет, был он настолько уверен, что не возымел относительно него никаких подозрений. Сей добрый слуга был его alter ego, его Ахатом, его Пирифоем, его Пиладом [46] и обладал неоценимыми качествами, сглаживавшими разницу их общественных положений, а именно, заведовал деньгами и не наживался на покупке провизии. 'Полагаю, что он отыгрывался, урезывая наши порции, почему мы и прозвали его ножницами Гортензиуса. Но едва ли он стал бы прирезывать себе из того, что открыто поручил ему хранить его добрый друг и хозяин. Скорее это мог сделать наш брат, школяр, что наставник и не преминул подумать, ибо в нашей среде были ловкачи, владевшие искусством отпирать любые замки. Во всяком случае, Гортензиус так сильно озлился, что, не подозревая никого особливо в означенном проступке, был не прочь вскрыть нам всем животы, как Тамерлан — солдату, укравшему молоко у бедной крестьянки. В конце концов он решился наказать всех школяров, дабы не упустить виновного, что, не в обиду ему будь сказано, было величайшей несправедливостью. Но как вы думаете, какой каре он нас подверг? Той, что была ему выгодна и о коей я вам уже говорил. Он нарочно пообедал до нашего выхода из класса, а затем удалился в свой кабинет. По окончании обедни мы не нашли дядьки, обычно раздававшего нам так называемые «зефиры», маленькие хлебцы стоимостью в два лиара, за коими мы гонялись быстрее, чем если бы зефир дул нам в зад; и, поверьте, не успевали мы проведать, что булочник их принес, как нас словно сладостным ветром обдавало; впрочем, были они совершенно пустые и вместо мякиша действительно начинены одним только ветром: можете судить, как нас терзал голод. Тем не менее мы уселись за стол, украшенный одной только скатертью не белее кухонной тряпки; что же касается салфеток, то пользование таковыми было запрещено, ибо ими иной раз вытирают пальцы, а на пальцах бывает жир, который можно слизать, для утоления голода. Когда же мы спросили у дядьки обед, то он принес нам пирог, прикрытый коркой, и объявил:

— Господин наставник желает, чтоб вы скушали свою долю.

Один голодный нормандец приподнял горбушку и, увидав совок, так озлился на потешавшегося над нами дядьку, что запустил ему в рожу весь пирог и спасся бегством в горницу приятеля, где просидел целый день, опасаясь гнева Гортензиуса. Мы с гасконцем покатывались со смеху, хотя у нас подводило животы лишь несколько меньше, чем у других; под конец все школяры, видя, что учитель не собирается нас накормить, послали в город за кое-какой провизией и заплатили за нее из собственного кармана: таким образом, пострадал тот, кто был ни при чем, и наш педант так и не узнал, кому был обязан похищением зайца.

В ту пору учился я в третьем классе, но не внес еще ни ланди [47], ни за свечи, хотя приближались каникулы. Произошло это оттого, что отец позабыл прислать следуемую сумму вместе с платой за пансион. Мой наставник, крайне недовольный сим обстоятельством, подвергал меня в отличие от прочих разным строгостям и наносил мне в связи с этим мелкие обиды, когда ему представлялся к тому случай. Он был весьма рад, когда меня называли «Glisco», намекая на один пример из Деспаутера, у коего значится: «Glisco nihil dabit» [48]. Этим хотели сказать, что я не дал ему ничего, тогда как сына одного богатого казначея, заплатившего учителю добрыми двойными пистолями, называли «Hie dator» [49] в силу другой парадигмы того же учебника, и таким образом, мешая латинский с французским, давали мне понять, что он рассчитался с нашим начальником полновесным золотом. Я посвящаю вас в школярские апофегмы, но стоит о них упомянуть, раз уж пришлось к случаю.

Видя, что сей педант всячески изыскивает поводы, дабы оправдать наказание, коему собирался меня подвергнуть, пожелал и я досадить ему сколь можно больше, а потому стал учиться прилежнее и воздерживаться от всяких шалостей, отчего он не раз терял терпение и намеревался обвинить меня облыжно, ибо эта гнусная душонка выходила из себя, когда кто-либо не удовлетворял ее жадности. Пришлось бы мне солоно от его злобствований, если бы мои деньги не прибыли в надлежащее время. Мне хотелось передать их согласно ритуалу, установленному школьными наставниками корысти ради, а именно в прекрасном хрустальном бокале с засахаренными миндалинами и лимоном; но вместо того чтоб положить деньги сверху, как того требовал обычай, я засунул их внутрь лимона, сделав надрез на корке.

— Государь мой, — притворно сказал я ему, подавая бокал, — вы знаете, что я родом издалека; посланец не привез мне еще денег для уплаты вам ланди; в ожидании такового примите сей дар лично от меня, в счет тех десяти золотых ефимков, которые вы получите через две недели.

Такое приятное обещание разбило скалы, окружавшие его сердце и мешавшие ему умилиться при виде почтения и дружбы, которые я выказал с целью смягчить его упорную строгость. Он оставил бокал себе и, поблагодарив меня улыбкой, высыпал миндалины в мой берет, лимон же отдал одному экстерну из своих любимчиков, не подозревая, что этот плод не менее драгоценен, чем яблоко Гесперидского сада [50]. Желая насладиться до конца, я не стал ему препятствовать, но, увидав по окончании урока, что экстерн намеревается покинуть класс, я остановил его и спросил, не променяет ли он лимон на миндалины. Он согласился, предпочитая сладкое кислому, а я незамедлительно подошел к нашему домине [51] и дернул его за длинный рукав в то самое время, как он поправлял чье-то сочинение. Осведомившись у него со смехом, не желает ли он отведать лимон, я разрезал его пополам складным ножичком и показал спрятанные там ефимки.