О героическом энтузиазме - Бруно Джордано Страница 4

Но в том, что касается философии – отстраняясь от поэтического агона с петраркистами, от массы эзотерически-астрологических рассуждений о звездах и созвездиях, – путь героического энтузиаста в точности повторяет путь знакомого всем нам платоника, пускай и преобразованного в некоторых деталях на модернистский фичиновский манер. Фундаментальной оппозицией, принимающий к тому же ценностные обертоны, выступает у него различение низко-телесного (в приверженности чему и обвиняются жовиальные петраркисты, якобы приверженцы вульгарной страсти, что, впрочем, совершенно несправедливо) и высокоинтеллектуального или духовного, т. е. различение безусловно плохого и безусловно хорошего, и ясно, что чему нужно предпочесть. Созерцая божественные идеи, ведущие к Единому, к Идее идей, героический – ив этом-то весь его героизм – энтузиаст отступает от грубой материи, от тела и его грязных потребностей, он становится равнодушен ко всем плотским радостям, он покидает толпу, злую и глупую, которая в своем невежестве видит одну лишь материю. Минуя телесное разделение, энтузиаст ищет возможности слиться с Единым и видит в этом единственное благо на своем пути. Охотник стремится стать тем, за чем он и охотится, путешествуя по платоническим (или неоплатоническим) ступеням восхождения, где за чистым интеллектом и следует нераздельное божество.

Тут нам может показаться, что инквизиция взяла не того человека – ведь это аскет, это самый настоящий, беспримесный христианский мистик… Более того, эта традиция (Платон-неоплатоники-Августин-мистики) так дорога для Бруно, что он полагает ее несомненной – настолько, что даже не считает нужным приводить и оспаривать хотя бы какие-то аргументы против нее. Так, во многих пассажах с нападками на ненавистного Аристотеля Бруно так и не заговаривает о главном – о том, что Аристотелю было сказать (а ему было что) против такого вот буквального платонизма. В итоге выходит, что вместо попытки согласовать два учения, давно состоящих в конфликте, Бруно без лишних слов избавляется от одного из них, опять же без слов, доказательств и аргументов приняв оставшееся за единую и единственную истину. Однако единое за вычетом своего иного перестает быть единым, раскалывается в себе на исключающее и исключенное, превращаясь тем самым из философии в идеологию, поддерживаемую лишь отрицанием непохожего. В том основная небрежность как Бруно, так и всего ренессансного платонизма: претендуя вслед за Кузанцем на синтез противоречий, на согласование противоположностей, на примирение борющихся учений, на деле они не удерживаются на высоте заявленных претензий и вместо обещанного синтеза несут новый разлад, в котором одно остается необъясненным (существование единичных вещей), другое (единая интеллигибельная истина) изо всех сил подкрепляется разнообразными нефилософскими способами – будь то поэзия, эмблематика и астрология, словом, весь этот ренессансный магический синкретизм, бессильный что-либо доказать. Проще говоря, именно Аристотель, которого не оспаривают, но от которого праздно и бессильно отмахиваются, как от назойливого овода (в третьем, само собой, поколении), является главной проблемой подобных «систем» – их слепым пятном, рушащим всю постройку.

Так, самопровозглашенный систематик и примиритель Бруно оставил после себя всё те же противоречия, которые существовали и до него, а сверху добавил новых. Куда более серьезные попытки синтеза главных традиций в западной философии предпримут мыслители Нового времени. О Бруно они не забудут, но чаще и охотнее будут вспоминать Галилея – того, что начинает свою блестящую карьеру в Падуе в 1592 г., тогда, когда Джордано Бруно Ноланец, мудрец, маг, поэт и героический энтузиаст, попадает в застенки в Венеции и там ожидает своей несчастливой судьбы.

Но даже несмотря на подобные оговорки весь его путь не выглядит как трагедия, его не назовешь ошибочным – настолько важным и перспективным был этот динамический импульс по-хорошему безумных «магов» Возрождения, которые раскрыли перед народами Европы сам горизонт будущего: «Безумцы, пестуйте свои сердца! / Мое ж ушло далекою тропою, / Где, схваченное грубою рукою, / С восторгом ждет смертельного конца»… Именно таким безумцем был Джордано Бруно Ноланец: восторженным и, безусловно, глядящим очень и очень далеко – взгляд его дотягивается до нас. С нашей стороны будет верно отплатить тем же: внимательным и благодарным взглядом.

Дмитрий Хаустов 2017

Джордано Бруно

О героическом энтузиазме

Рассуждение Ноланца о героическом энтузиазме, написанное для высокознаменитого синьора Филиппа Сиднея

Великолепный Кавалер

Поистине, только низкий, грубый и грязный ум может постоянно занимать себя и направлять свою любознательную мысль вокруг да около красоты женского тела. Боже милостивый! Могут ли глаза, наделенные чистым чувством, видеть что-либо более презренное и недостойное, чем погруженный в раздумья, угнетенный, мучимый, опечаленный, меланхоличный человек, готовый стать то холодным, то горячим, то лихорадящим, то трепещущим, то бледным, то красным, то со смущенным лицом, то с решительными жестами, – человек, который тратит лучшее время и самые изысканные плоды своей жизни, очищая эликсир мозга, лишь на то, чтобы обдумывать, описывать и запечатлевать в публикуемых произведениях те беспрерывные муки, те тяжкие страдания, те размышления, те томительные мысли и горчайшие усилия, которые отдаются в тиранию недостойному, глупому, безумному и гадкому свинству?

Какая, – говорю я, – трагикомедия, какое действие, более достойное сострадания и смеха, может быть показано нам на этом театре мира, на этой сцене нашего сознания, чем те многочисленные, названные выше глубокомысленные, созерцательные, постоянные, крепкие и стойкие любители, возделыватели, обожатели и рабы дела, не стоящего веры, не обладающего никакой устойчивостью, не требующего никакого таланта, не имеющего никакой ценности, не заслуживающего никакой признательности и благодарности, – дела, в котором не больше чувства, ума и добра, чем в статуе или в образе, написанном на стене, – дела, где больше высокомерия, наглости, бесстыдства, надменности, ярости, презрения, фальши, похоти, жадности, неблагодарности и прочих пагубных преступлений, чем в состоянии чаша Пандора излить ядов и средств смерти, применительно к тому слишком длинному списку приемов, какой оказался в мозгу такого урода.

Вон они, лежащие строчками на бумаге, отпечатанные в книгах, выставленные перед глазами и звучащие в ушах, – весь этот треск, гул и шум заглавий, девизов, изречений, писем, сонетов, эпиграмм, книг, болтливых описаний, чрезмерных потуг, затраченных жизней, – с воплями, доходящими до звезд, – с жалобами, вызывающими гул в пещерах ада, – со страданиями, изумляющими души живущих, со вздохами, изнуряющими и вызывающими жалость богов, – и все это ради тех глаз, тех щек, той груди, той белизны кожи, того румянца щек, того язычка, тех зубов, тех губ, тех волос, того платья, той накидки, тех перчаток, тех башмачков, тех туфель, той скромности, той улыбочки, того негодованьица, того осиротевшего окошка, того закатившегося солнышка, того дверного молотка, того отвращения, той грязи, той гробницы, того нужника, той падали, той лихорадки, того крайнего позора и той ошибки природы, которые поверхностно, туманно, в бреду, во сне мы, как Цирцеи, воспеваем, служа продолжению рода, и которые нас обманывают, принимая облик красоты.

А ведь красота в одно и то же время приходит и уходит, рождается и умирает, цветет и гниет; и она в той же мере мало привлекательна снаружи, в какой действительно и постоянно внутри судна, лавки, таможни, рынка имеется свинств, отрав и ядов, какие в состоянии произвести наша мачеха природа. Заполучив семя, используемое ею, она часто заставляет оплачивать его грязью, раскаянием, грустью, слабостью, головной болью, угнетенностью и прочими, известными всем бедствиями, и в итоге горько мучит нас тем, чем мы сладко наслаждались.