Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре) Страница 44

Песнь девятнадцатая

Круг четвертый (окончание) — Круг пятый — Скупцы и расточители

Когда разлитый в воздухе безбурномЗной дня слабей, чем хладная луна,Осиленный землей или Сатурном,*

А геомантам, пред зарей, виднаFortuna major там, где торопливоВосточная светлеет сторона,*

В мой сон вступила женщина: гугнива,С культями вместо рук, лицом желта,Она хромала и глядела криво.*

Я на нее смотрел; как теплотаЖивит издрогнувшее за ночь тело,Так и мой взгляд ей развязал уста,

Помог ей тотчас выпрямиться смелоИ гиблое лицо свое облечьВ такие краски, как любовь велела.*

Как только у нее явилась речь,Она запела так, что я от пленаС трудом бы мог вниманье уберечь.

«Я, — призрак пел, — я нежная сирена,Мутящая рассудок моряков,И голос мой для них всему замена.

Улисса совратил мой сладкий зовС его пути;* и тот, кто мной пленится,Уходит редко из моих оков».

Скорей, чем рот ее успел закрыться,Святая и усердная жена*Возникла возле, чтобы той смутиться.

«Вергилий, о Вергилий, кто она?» —Ее был возглас; он же, стоя рядом,Взирал, как эта чистая гневна.

Она ее схватила с грозным взглядомИ, ткань порвав, открыла ей живот;Меня он разбудил несносным смрадом.

«Я трижды звал, потом оставил счет, —Сказал мой вождь, чуть я повел очами. —Вставай, пора идти! Отыщем вход».

Я встал; уже наполнились лучамиПо всей горе священные круги;Мы шли с недавним солнцем за плечами.

Я следом направлял мои шаги,Изогнутый под грузом размышлений,Как половина мостовой дуги.

Вдруг раздалось: «Придите, здесь ступени», —И ласка в этом голосе была,Какой не слышно в нашей смертной сени.

Раскрыв, подобно лебедю, крыла,Так говоривший нас наверх направил,Туда, где в камне лестница вела.

Он, обмахнув нас перьями, прибавил,Что те, «qui lugent»,* счастье обрели,И утешенье, ждущее их, славил.

«Ты что склонился чуть не до земли?» —Так начал говорить мне мой вожатый,Когда мы выше ангела взошли.

И я: «Иду, сомненьями объятый;Я видел сон и жаждал бы яснейПонять язык его замысловатый».

И он: «Ты видел ведьму древних дней,Ту самую, о ком скорбят над нами;Ты видел, как разделываться с ней.*

С тебя довольно; землю бей стопами!Взор обрати к вабилу* , что кружитПредвечный царь огромными кругами!»

Как сокол долго под ноги глядит,Потом, услышав оклик, встрепенетсяИ тянется туда, где будет сыт,

Так сделал я; и так, пока сечетсяВедущей вверх тропой громада скал,Всходил к уступу, где дорога вьется.

Вступая в пятый круг, я увидалНарод, который, двинуться не смея,Лицом к земле поверженный, рыдал.

«Adhaesit pavimento anima mea!»* —Услышал я повсюду скорбный звук,Едва слова сквозь вздохи разумея.

«Избранники, чье облегченье мук —И в правде, и в надежде, укажите,Как нам подняться в следующий круг!»

«Когда вы здесь меж нами не лежите,То, чтобы путь туда найти верней,Кнаруже правое плечо держите».

Так молвил вождь, и так среди тенейЕму ответили; а кто ответил,Мой слух мне указал всего точней.

Я взор наставника глазами встретил;И он позволил, сделав бодрый знак,То, что в просящем облике заметил.

Тогда, во всем свободный, я мой шагНаправил ближе к месту, где скорбелоСозданье это, и промолвил так:

«Дух, льющий слезы, чтобы в них созрелоТо, без чего возврата к богу нет,Скажи, прервав твое святое дело:

Кем был ты;* почему у вас хребетВверх обращен; и чем могу хоть малоТебе помочь, живым покинув свет?»

«Зачем нас небо так ничком прижало,Ты будешь знать; но раньше scias quodFui successor Petri,* — тень сказала. —

Меж Кьявери и Сьестри воды льетБольшой поток, и с ним одноименныйВысокий титул отличил мой род.*

Я свыше месяца влачил, согбенный,Блюдя от грязи, мантию Петра;Пред ней — как пух все тяжести вселенной.

Увы, я поздно стал на путь добра!Но я познал, уже как пастырь Рима,Что жизнь земная — лживая мара.

Душа, я видел, как и встарь томима,А выше стать в той жизни я не мог, —И этой восхотел неудержимо.

До той поры я жалок и далекОт бога был, неизмеримо жадный,И казнь, как видишь, на себя навлек.

Здесь явлен образ жадности наглядныйВот в этих душах, что окрест лежат;На всей горе нет муки столь нещадной.

Как там подняться не хотел наш взглядК высотам, устремляемый к земному,Так здесь возмездьем он к земле прижат.

Как жадность там порыв любви к благомуГасила в нас и не влекла к делам,*Так здесь возмездье, хоть и по-иному,

Стопы и руки связывает нам,И мы простерты будем без движенья,Пока угодно правым небесам».

Став на колени из благоговенья,Я начал речь, но и по слуху онЗаметил этот признак уваженья

И молвил: «Почему ты так склонен?»И я в ответ: «Таков ваш сан великий,Что совестью я, стоя, уязвлен».

«Брат, встань! — ответил этот дух безликий. —Ошибся ты: со всеми и с тобойЯ сослужитель одного владыки.

Тому, кто звук Евангелья святой,Гласящий «Neque nubent»,* разумеет,Понятно будет сказанное мной.

Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,В которых то, что говорил ты, зреет.*

Есть добрая Аладжа* у меня,Племянница, — и только бы дурногоВ ней не посеяла моя родня!

Там у меня нет никого другого».

Песнь двадцатая

Круг пятый (продолжение)

Пред лучшей волей* силы воли хрупки;Ему в угоду, в неугоду мне,Я погруженной не насытил губки.*

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,Свободными местами шел под кручей,Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючейСочится зло, заполнившее свет,*Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,В чьем ненасытном голоде все тонетИ яростней которой зверя нет!*

О небеса, чей ход иными понят,Как полновластный над судьбой земли,Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,Внимая теням, скорбно и усталоРыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,И так тоска казалась тяжела,Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,Являет тот приют, где пеленицейТы свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций* ,Ты бедностью безгрешной посрамилПорок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,Что я пошел вперед, узнать желая,Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая,*Который спас невест от нищеты,Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! —Сказал я. — Кем ты был? И неужелиХваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,Когда вернусь короткий путь кончать,Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждатьОттуда нечего; но без сравненьяВ тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья,*Наведшего на божью землю мрак,Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и ДуакМогли, то месть была б уже свершенной;И я молюсь, чтобы случилось так.*

Я был Гугон, Капетом нареченный,*И не один Филипп и ЛюдовикНад Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник;*Когда старинных королей не стало,Последний же из племени владык

Облекся в серое,* уже сжималаМоя рука бразды державных сил,И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой* осенилМой сын свою главу и длинной сменеПомазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене*Не схоронил стыда, он мог сойтиНичтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плестиИ грабить; и забрал, во искупленье,Нормандию, Гасконью и Понти* .

Карл сел в Италии;* во искупленье,Зарезал Куррадина;* а ФомуВернул на небеса,* во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, —И новый Карл его поход повторит,Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборетКопьем Иуды; им он так разит,Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыдПриобретет, тем горший в час расплаты,Что этот груз его не тяготит.*

Другой, я вижу, пленник, в море взятый,Дочь продает, гонясь за барышом,*Как делают с рабынями пираты.

О жадность, до чего же мы дойдем,Раз кровь мою* так привлекло стяжанье,Что собственная плоть ей нипочем?

Но я страшнее вижу злодеянье:Христос в своем наместнике пленен,И торжествуют лилии в Аланье.

Я вижу — вновь людьми поруган он,И желчь и уксус пьет, как древле было,И средь живых разбойников казнен.*

Я вижу — это все не утолилоНовейшего Пилата;* осмелев,Он в храм вторгает хищные ветрила.*

Когда ж, господь, возвеселюсь, узревТвой суд, которым, в глубине безвестной,Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

А возглас мой* к невесте неневестнойСвятого духа, вызвавший в тебеТвои вопросы, это наш совместный

Припев к любой творимой здесь мольбе,Покамест длится день; поздней закатаМы об обратной говорим судьбе.*

Тогда мы повторяем, как когда-тоБратоубийцей стал Пигмалион,Предателем и вором, в жажде злата;*

И как Мидас в беду был вовлечен,В своем желанье жадном утоляем,Которым сделался для всех смешон.*

Безумного Ахана вспоминаем,Добычу скрывшего, и словно зрим,Как гневом Иисуса он терзаем.*

Потом Сапфиру с мужем* мы виним,Мы рады синякам Гелиодора,*И вся гора позором круговым

Напутствует убийцу Полидора;*Последний клич: «Как ты находишь, Красс,Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»*

Кто громко говорит, а кто, подчас,Чуть внятно, по тому, насколь суровоПотребность речи уязвляет нас.

Не я один о добрых молвил слово,Как здесь бывает днем; но невдалиНе слышно было никого другого».

Мы от него немало отошлиИ, напрягая силы до предела,Спешили по дороге, как могли.

И вдруг гора, как будто пасть хотела,Затрепетала; стужа обдалаМне, словно перед казнию, все тело,

Не так тряслась Делосская скала,Пока гнезда там не свила ЛатонаИ небу двух очей не родила.*

Раздался крик по всем уступам склона,Такой, что, обратясь, мой проводникСказал: «Тебе твой спутник оборона».

«Gloria in excelsis»* — был тот крик,Один у всех, как я его значеньеПо возгласам ближайших к нам постиг.

Мы замерли, внимая восхваленье,Как слушали те пастухи в былом;Но прекратился трус, и смолкло пенье.

Мы вновь пошли своим святым путем,Среди теней, по-прежнему безгласноПоверженных в рыдании своем.

Еще вовек неведенье* так страстноРассудок мой к познанью не влекло,Насколько я способен вспомнить ясно,

Как здесь я им терзался тяжело;Я, торопясь, не смел задать вопроса,Раздумье же помочь мне не могло;

Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.

Песнь двадцать первая