Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль Страница 5

В этой первой части «Четвертой книги» имеются два превосходных описательных эпизода, ставших знаменитыми. Первый — это «панургово стадо». Мотив его заимствован у итальянского, писавшего по-латыни поэта XVI века Фоленго, из его ироикомической поэмы «Бальдус» (проделка Чингара, одного из героев поэмы), но он развернут в великолепную картину, полную острого реализма и глубокого психологического проникновения. Второй эпизод — описание бури, в котором мы находим не только величественную панораму разбушевавшейся стихии, но и ряд тонко и мудро подмеченных черт, раскрывающих образы героев эпопеи — Пантагрюэля, Панурга, брата Жана, Эпистемона.

Возможно, что, когда кардинал Шатильон передавал Рабле королевскую привилегию на печатание «Четвертой книги», он или кардинал дю Белле разъяснили Рабле, что почтительности по отношению к папе от него сейчас меньше всего будут требовать. Во всяком случае, Рабле писал так, как если бы он чувствовал, что узда с него снята и он может говорить все, что угодно. Его сатирические аллегории от главы к главе били больнее. Вот остров, где царствует враждебный всему естественному Постник, который приводит на память автору притчу итальянского гуманиста Кальканьини о Физисе (Природа) и Антифизисе (Противоестество). Последняя у Рабле производит на свет детей, ходящих вверх ногами, а также монахов, христопродавцев, «святош» (почитателей папы), «неуемных кальвинистов, женевских обманщиков», «бесноватых путербеев» (удар по Габриэлю де Пюи-Эрбо) и «прочих чудищ, уродливых, безобразных и противоестественных». Портрет Постпика — первая атака на всех фанатиков: недаром «святоши» стоят в одном ряду с «неуемными кальвинистами», за которыми поспешает злополучный Пюи-Эрбо. Главный бой папе был дан в описании Острова папоманов. Жители этого острова только что сокрушили своих противников папефигов (показывающих фигу папе, то есть кальвинистов), и их епископ Гоменац, чтобы приветствовать Пантагрюэля и его свиту, произносит похвальное слово Декреталиям. Как известно, сборник папских постановлений, носящий это название, односторонним решением паи был объявлен источником канонического права, и именно Декреталии санкционировали всякого рода вымогательства курии; благодаря их «златотекучей» энергии, Франция ежегодно отдавала Риму в виде дани четыреста тысяч дукатов, которые Генриху II представлялось более полезным видеть в его собственной казне. И похвальное слово Декреталиям верного папского слуги Гоменаца полно убийственной иронии, которая стоит пафоса первого Лютерова памфлета против Рима.

Задача, которую Рабле поставил себе, была выполнена блестяще. Но и труд и талант великого писателя не пошли ему на пользу. «Четвертая книга» вышла в феврале 1552 года, а в апреле король заключил мир с папою. Признаки такого поворота появились уже и раньше. Рабле, по-видимому, об этом знал и, вероятно, перед самым появлением в свет книги счел благоразумным еще раз скрыться. Недаром в конце 1552 года в Лионе ходили слухи, что он арестован и посажен в тюрьму. Попытки добиться верных сведений о нем в Париже не привели ни к чему. Рабле исчез. Книга была, как и три ее старшие сестры, осуждена. Но едва ли сам Рабле подвергся репрессиям. Он умер в Париже и там же похоронен во второй половине 1553 года.

Легенда больше всего приукрасила рассказ о его последних часах. Ему приписывают и меланхолическое обращение к окружающим: «Задерните занавес: фарс окончен», и знаменитые, трудно переводимые скептические слова: «Je vais querir le grand Peut-Etre» («иду искать великое Быть-Может»), и насмешку над священником, подававшим ему последнее причастие: «Мне смазывают сапоги для большого путешествия», и буфонное завещание: «У меня нет ничего ценного, я много должен, остальное я оставляю бедным».

В 1562 году появилась в печати частично, под заглавием «Остров звонкий», а в 1564 году целиком — «Пятая книга». В ней самому Рабле принадлежат, по-видимому, лишь наброски и отдельные главы, а не весь текст, местами более вялый, более тяжелый, более перегруженный аллегорией и более яростно нападающий на церковь, чем даже в «Четвертой книге».

Теперь это уже было неопасно. Политическая борьба под религиозными лозунгами выходила из области идеологии. Уже звенели мечи и лилась кровь. 1 марта 1562 года произошло избиение гугенотов людьми герцога Гиза в Васси, заставившее кальвинистов взяться за оружие и подняться против короля. Противокатолические и противопапские памфлеты гугенотов по своей резкости и прямолинейности оставили далеко за собою и издевательскую апологию Декреталий «Четвертой книги» и картину «Острова звонкого» «Пятой книги» со всеми ее насмешками над папой. Теперь пропаганда гугенотских идей совершалась в открытых боях, а Рабле со своей позицией, одинаково поднимавшей на смех «неуемных кальвинистов» и «Папего» (Попугай, иначе — папа), оказался бы беззащитным между двумя вооруженными до зубов отрядами, готовыми броситься один на другой, С легкой руки Брюнетьера Рабле старались иногда изобразить чуть ли не правоверным католиком, человеком, в котором преобладали средневековые черты, в котором нет ничего, что было бы типично для Возрождения. Все это резко противоречит фактам. Французское Возрождение очень скоро утратило свой беспечно жизнерадостный, языческий характер, благодаря возгоревшейся религиозной борьбе, подобно тому как это случилось в Германии. Во Франции Возрождение начиналось, как и в Италии, классическими занятиями и новеллистикою. То и другое отражало общественный рост: служило ответом на культурные запросы буржуазии, но буржуазии, не ставшей еще «буржуазно ограниченной». Яростный напор кальвинизма нарушил спокойное течение культурного процесса, и, начиная с Лефевра д'Этапль, гуманизм стал насыщаться религиозными интересами. Выяснить свое отношение к католицизму и протестантству стало обязательным для всякого гуманистически образованного писателя. И, наоборот, отношение ко всякому идеологу нового течения определялось его религиозными оценками.

Рабле — монах, гуманист, врач, ботаник — с первых же шагов попробовал установить свою точку зрения. Он не пошел ни за Сорбонной, ни за Женевой. Он примкнул к Деперье, который во имя свободы мысли и совести отверг и католицизм и кальвинизм. Больше того, обе первые книги Рабле дают все основания утверждать, что по существу своих убеждений он был близок к атеизму. Такая позиция прекрасно отвечала настроениям научного критицизма ученого филолога и естествоиспытателя-материалиста. Внешне Рабле на этой позиции не удержался. Он затушевал свои первые формулы уже в повторном издании двух первых книг эпопеи (1542 г.) и разразился весьма злой инвективой против старого друга, Этьена Доле, напечатавшего их перед этим без изменений. Дальнейшие его формулы становились мягче, когда атмосфера сгущалась и загорались костры, а затем снова приобретали резкость, отвечавшую его истинным убеждениям, когда ему давали волю. Это никого не вводило в заблуждение. Сорбонна его кляла. Кальвинисты, для которых натиск во имя свободы совести был более нестерпим, чем что бы то ни было, поражали его своими перунами. Но Рабле охраняло покровительство короля и трех могущественных епископов. Все же он порою вынужден был идти на компромиссы. Он отказывался от провозглашения опасных теорий, смягчал многое, не желая разделить судьбу Беркена или Доле. Недаром он вложил в уста своему Панургу заявление, пародирующее формулу папского увещевания вновь назначенным кардиналам, гласившую: «Защищайте веру вплоть до смерти включительно». Панург по пустому и непристойному поводу говорит: «Я утверждаю вплоть до костра, разумеется, исключительно, что» и т. д. Так и сам Рабле защищал настоящие свои убеждения «вплоть до костра, разумеется, исключительно».

Рабле не только является самым ярким выразителем культуры французского Ренессанса, несущего в себе бурный подъем буржуазных сил и такое же бурное кипение буржуазных страстей. Рабле, как всякий большой художник, очень явственно ощущает свою связь с широкими массами народа, трудящихся. Доказательства этого рассыпаны во множестве на страницах его романа. Прежде всего, сюжет его взят, как мы видели, из народной, лубочной литературы: у него фольклорные корни. Язык романа — в основном народный язык, который Рабле хочет обогатить внесением в него новых, ученых и литературных элементов. Способ изложения, особенно в первых двух книгах, идет навстречу народному пониманию. Фольклорный материал — поговорки, пословицы, сказки, песенки и т. д. — уснащает роман от начала до конца, как в «Дон-Кихоте». Весь тон совершенно чужд всякого аристократического эстетизма. Наоборот, в нем — нарочитая плебейская грубоватость, которая не раз служила поводом для обвинения Рабле (эту участь он разделял, как известно, с Шекспиром), в том, что он нарушает правила «хорошего вкуса».