Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы Страница 61

Иглу другую (в этом-то вся суть),

И остановится скакун мгновенно.

Уже никто тогда во всей вселенной

Его не сможет сдвинуть, – будет он

Стоять на месте, словно пригвожден.

А если скрыть его вы захотите

От глаз людских, – то эту поверните

Иглу, и он, исчезнув, словно дым,

До той поры останется незрим,

Пока его не позовете снова

(Я нужное для этой цели слово

Потом вам с глазу на глаз передам).

Все о коне теперь известно вам».

Когда царю все части скакуна

И все приемы объяснил сполна

Приезжий рыцарь, царь, отменно рад

И светел духом, к трапезе назад

Вернуться поспешил, в свой круг домашний.

В сокровищницу царскую, на башню,

Уздечку слуги отнесли тотчас,

А конь – не знаю как – исчез из глаз.

О нем я больше говорить не стану,

А только пожелаю Камбускану

Пропировать средь рыцарей двора

Ночь напролет, до самого утра.

Пищеварения помощник сон,

К ним близко подойдя, сказал, что он

Советует передохнуть часок:

Веселью, как работе, отдых впрок.

Потом он всех поцеловал, зевая,

И так промолвил: «Власть теперь большая

У крови, – да не будет ей препон».

Зевая, все благодарили сон,

Потом отправились на боковую,

Покоя безмятежного взыскуя.

Не буду вам описывать их снов:

Ведь сновидения хмельных голов

Всегда бессмысленны и бестолковы.

Проспали все до той поры, как новый

День воссиял. Среди ночного мрака

Прекрасная лишь не спала Канака.

Как только вечер наступил, она,

Благоразумья женского полна,

С отцом простилась и ушла, чтоб очи

Не замутились от бессонной ночи.

Заснувши вмиг, она проснулась скоро.

Ее духовному предстали взору

Два образа – зерцала и кольца.

Сто раз менялся цвет ее лица.

Еще во сне чудесное зерцало

Ее покой виденьем взволновало.

Пред тем как на небо взошло светило,

Она свою служанку разбудила

И заявила, что желает встать.

Принцессу принялась увещевать

Старуха умная, сказав в ответ:

«Куда вы, государыня, чуть свет?

Все спят еще глубоким сном». Однако

Стояла твердо на своем Канака:

Я выспалась, мне хочется пройтись».

И скоро перед нею собрались

Прислужницы все остальные – то ли

Их десять было, то ль немного боле.

Канака встала, свежести полна,

Подобно солнышку, что в глубь Овна

Свершить успело лишь десятый шаг,

И вышла из дому, одевшись так,

Как для весенней надобно поры, -

Удобно для прогулки и игры.

Пять-шесть девиц ее сопровождало,

И прямо в парк дорога их лежала.

Хоть поднимавшийся от почвы пар

Закутал в мглу багровый солнца шар,

Природа так была прелестна все же,

Что сердце в сладкой трепетало дрожи

От утра вешнего и пенья птах

В одетых свежей зеленью кустах.

Канака понимала их язык,

Ей внятен был и щебет их и крик.

Коль туго развивается рассказ

И те, что слушают уж целый час,

К его охладевают содержанью, -

Рассказ свое теряет обаянье.

Многоречивость докучает нам,

Поэтому я понимаю сам,

Что нужно мне продолжить свой рассказ,

Не утомляя мелочами вас.

Бродя по просекам густого леса,

Вдруг набрела на дерево принцесса,

Совсем сухое, наподобье мела.

Там самка сокола вверху сидела,

Лес оглашая жалобной мольбой,

И крыльями обоими с такой

В грудь била силою, что вновь и вновь

Бежала по стволу на землю кровь.

Терзая клювом собственное тело,

Она стонала громко то и дело,

И, право, прослезился бы над ней

Любой из кровожаднейших зверей,

Когда бы слезы лить он только мог.

Тот, кто в делах сокольничьих знаток,

Признаться должен был бы без сомненья,

Что стана лучшего и оперенья

У сокола не видел он доселе.

Породы иноземной, в самом деле,

Казалась птица эта. Каждый миг,

Пред тем как жалобный издать свой крик,

Она без чувств упасть была готова.

Канаке перстень рыцаря чужого,

Сверкавший ярко на ее руке,

Все делал ясным в птичьем языке.

Стал говор всякой птицы ей знаком,

И отвечать могла она на нем.

Услышав стоны бедной соколицы,

Она, готова плачем разразиться

От состраданья и в душе своей

Участье нежное питая к ней,

К стволу сухому быстро подошла

И на бедняжку взор свой возвела.

Потом подол подставила, чтоб птице

Кровоточащей насмерть не убиться,

Упав на землю. Так ждала она,

Невыразимой жалости полна,

И наконец решила обратиться

С такою речью к бедной соколице:

«Скажите, если можете сказать,

Что заставляет вас так зло страдать?

Смерть друга иль любовная кручина

Они одни – жестокая причина

Страшнейших наших горестей и бед,

Других причин, пожалуй что, и нет.

Вы столь безжалостны к себе самой,

Что, верно, ревность или страх лихой

Вас принуждают разъяряться так.

Я, право же, не вижу, кто вам враг.

Ах, вы к себе не будьте так жестоки!

Мне ни на западе, ни на востоке

Такого зверя встретить не дал рок,

Который был бы так к себе жесток.

Скажите мне, чем можно вам помочь?

Страданья ваши видеть мне невмочь,

В моей груди к вам жалости так много.

Скорей спуститесь наземь, ради бога,

И я, татарского владыки дочь,

Пока еще не наступила ночь,

Вас излечу от вашей злой кручины.

Не утаите лишь ее причины.

Я верю, что поможет мне господь,

Найду и травы я, что вашу плоть

Истерзанную быстро исцелят».

Тут птица дважды вскрикнула подряд

И камнем наземь рухнула. Однако

Ее с земли подобрала Канака,

И та, очнувшись в ласковой руке,

Промолвила на птичьем языке:

«Что благородная душа к несчастью

И горю ближнего полна участья,

Мы это видим в жизни каждый миг

И знаем не один пример из книг.

Присуща жалость душам благородным.

Я вижу, о принцесса, что природным

Вы свойством доброты одарены

И что ко мне вы жалости полны.

Вам расскажу я про свою беду

Не потому, что облегченья жду,

Но идя вашей доброте навстречу.

Еще затем подробно вам отвечу,

Чтоб оградить других от лишних слез

(Как льва предупредил когда-то пес).

Послушайте же исповедь мою,

Покуда жизнь в себе еще таю».

Пред тем, как птица начала рассказ,

Канака так слезами залилась,

Что попросила та пресечь рыданья

И приступила так к повествованью.

«В пещере мраморной, где родилась

На белый свет я в злополучный час,

Жизнь ясно улыбалась мне вначале;

Не знала я ни горя, ни печали,

Пока не воспарила к небесам.

Недалеко от нас жил сокол там,

Который мне казался благородным,

Хотя на деле был лжецом негодным.

С таким искусством этот подлый тать

Умел свой нрав предательский скрывать,

Такое мне оказывал вниманье,

Что избежать его очарованья

Никто б не мог. Как змей из-под цветов

Подстерегает, укусить готов,

Так этот обольститель лицемерный,

Личиной вежливости беспримерной

И послушания всегда покрыт,

Хранил обманный благородства вид.

С красивым гробом был он схож, в котором

Смердящий труп лежит, не зримый взорам.

Его вся внешность так всегда полна

Была притворства, что лишь сатана

Проникнуть мог бы в смысл его речей,

Понять, что в нем скрывается злодей.

Столь долго якобы в меня влюблен,

Мне плакался и жаловался он,

Что пожалела я его за муки

И, опасаясь, что наложит руки

Он на себя, решила уступить

Обманщику лихому, наградить

Его своею верною любовью

На веки вечные, при том условье,

Чтобы при людях и наедине

Всегда почет оказывал он мне.

Я сердцем отдалась ему в полон

(Тому свидетели – господь и он)

И думала, что он мне предан тоже.

Но, говорят недаром, что не схожи

Своими помыслами подлый вор

И тот, кто чист душой. Когда мой взор

Ему сказал, что мною он любим,

Что мы сердцами обменялись с ним,

Что для него, как я уже сказала,

Жертв никаких я не страшусь нимало,

Жестокий этот тигр и лицедей

О преданности говорить своей

Мне на коленях стал в припадке дрожи,

Столь с трепетом любовной страсти схожей,

Что ни Парис троянский, ни Ясон,

Никто другой на свете с тех времен,

Как Лемех возлюбил двоих впервые,

О чем преданья говорят седые,

Никто с тех пор, как создан этот свет,

Искуснее не мог бы страстный бред

Изобразить, обман в душе тая.

Никто не мог бы, повторяю я,

В притворстве с ним сравниться отдаленно.

Ко мне свой взор направив восхищенный,

Меня благодарил с такою страстью,

Что в этот миг быть мной почла б за счастье

Любая и умнейшая из жен.

Представился таким покорным он,

И я с такой неколебимой верой

Внимала лживым клятвам лицемера,

Что умерла б охотно, – лишь бы он