Данте Алигьери - Сочинения Страница 9

Этот сонет содержит три части: в первой я говорю, в каком обществе моя дама казалась особенно чудесной; во второй я сообщаю о благотворном ее воздействии на пребывающих с ней; в третьей — о благостном ее проявлении в других. Вторая часть начинается так: «Пусть воздадут…»; третья: «Ты видишь добродетели явленье…» Последняя часть имеет три раздела: в первом я говорю о прямом ее воздействии на души дам; во втором — о косвенном, при посредстве других; в третьем я повествую о ее чудесном влиянии не только на дам, но и на всех людей, и не только на тех, кто находится поблизости от нее, и говорю о власти воспоминаний о ней. Второй раздел начинается так: «Ее смиренье…»; третий: «…и вспомнив то…»

XXVII.

Однажды я начал размышлять о том, что я сказал о моей даме в двух предыдущих сонетах. Видя в мыслях моих, что я ничего не сказал о том, как она воздействует на меня в настоящее время, я подумал, что речь моя не была в достаточной степени совершенной. Поэтому я решил сложить слова, в которых я выразил бы, в какой степени я расположен к восприятию ее влияния и как проявляется во мне ее добродетель. Полагая, что я не смогу поведать об этом в кратком сонете, я приступил к написанию канцоны, начинающейся: «О, столько лет…»

О, столько лет мной Бог любви владел!Любовь меня к смиренью приучала,И если был Амор жесток сначала,Быть сладостным он ныне захотел.5 Пусть духи покидали мой пределИ пусть душа во мне ослабевала,Она порою радость излучала,Но взор мой мерк и жизни блеск слабел.Амора власть усилилась во мне.10 Царил он в сердце, духов возбуждая,И духи, покидаяМеня, Мадонну славили во мне.Я взор встречал, исполненный сияньяСмиренного ее очарованья.

XXVIII.

«Quomodo sedet sola civitas plena populo! Facta est quasi vidua domina gentium…» Я только начинал эту канцону и успел закончить лишь вышеприведенную станцу, когда Владыка справедливости призвал благороднейшую даму разделить славу Его под знаменем благословенной королевы Девы Марии, Чье имя столь превозносилось в словах блаженной Беатриче. Не отрицая того, что следовало бы в настоящее время рассказать хотя бы немного о том, как она покинула нас, я не собираюсь говорить об этом здесь по трем причинам: во-первых, потому, что это не входит в мои намерения, что станет ясным, если мы обратимся к вступлению к этой малой книге; во-вторых, если бы даже я и решился сказать о происшедшем, язык мой не был бы в состоянии повествовать так, как надлежит; в-третьих, если бы даже отпали первые две причины, мне не приличествует говорить об этом, так как я стал бы превозносить самого себя, что особенно заслуживает порицания; поэтому я предоставляю эту тему другому комментатору. Так как число «девять» встречалось нередко в словах моих и раньше, уместно будет, как мне кажется, отметить, что в ее отбытии это число имело большое значение, и поэтому надлежит сказать и здесь то, что соответствует моему намерению. Поэтому прежде всего я скажу, какую роль число «девять», столь ей дружественное, играло в ее успении.

XXIX.

Я говорю, что, если считать по обычаю Аравии, ее благороднейшая душа вознеслась в первый час девятого дня месяца; а по счету, принятому в Сирии, она покинула нас в девятом месяце года, ибо первый месяц там Тизирин первый, называемый у нас октябрем; а по нашему исчислению, она ушла в том году нашего индикта, считая от Рождения Господня, когда совершенное число завершилось девять раз в том столетии, в котором суждено ей было пребывать на этом свете, она же принадлежала к роду христиан тринадцатого века. Причина, по которой число «девять» было особенно ей любезно, быть может, следующая: согласно с Птолемеем и христианской истиной девять — число движущихся небес, а, согласно с общим мнением астрологов, упомянутые небеса влияют на дольний мир в соответствии с их взаимной связью; отсюда следует, что число это было столь ей свойственно, ибо при ее зачатии все девять небес находились в совершеннейшей взаимной связи. Вот одна из причин; но, рассудив утонченнее и не отступив от непреложной истины, число это было ею самой; я говорю о сходстве по аналогии и так понимаю. Число «три» является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять; ибо очевидно, что трижды три — девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец чудес в Самом Себе — Троица, то есть Отец, Сын и Дух Святой — три в одном, то следует заключить, что эту даму сопровождало число «девять», дабы все уразумели, что она сама — девять, то есть чудо, и что корень этого чуда — единственно чудотворная Троица. Быть может, более утонченные в мыслях люди смогли бы прибегнуть к еще более сложным доводам, однако я привожу тот, который пришел мне на ум и который наиболее мне нравится.

XXX.

Когда она покинула этот век, весь упомянутый город предстал глазам как вдовица, лишенная всякого достоинства. Еще исходя слезами в опустошенном городе, я написал к земным владыкам о его состоянии, взяв следующее начало у Иеремии: «Quomodo sedet sola civitas». И я говорю это, чтобы не удивлялись, почему я привожу эту цитату в начале, как введение в новое содержание. И если кто-либо счел нужным укорять меня за то, что я не записываю здесь те слова, которые последовали за приведенными, в оправдание свое скажу, что с самого начала я решился писать только на языке народном, слова же письма, начало которого я привел, все латинские, и, воспроизводя их, я нарушил бы то, что предполагал сделать. Таково было мнение и первого моего друга, для которого я пишу, то есть чтобы я писал для него лишь на языке народном.

XXXI.

Глаза мои изо дня в день проливали слезы и так утомились, что не могли более облегчить мое горе. Тогда я подумал о том, что следовало бы ослабить силу моих страданий и сложить слова, исполненные печали. И я решился написать канцону, в которой, жалуясь, скажу о той, оплакивая которую я истерзал душу. И я начал канцону: «Сердечной скорби…» И чтобы канцона эта, когда она будет закончена, еще более уподобилась неутешной вдовице, я разделю ее прежде, чем запишу; так я буду поступать и впредь.

Я говорю, что несчастная эта канцона имеет три части: первая служит вступлением; во второй я повествую о моей даме; в третьей я говорю, преисполненный сострадания, обращаясь к самой канцоне. Вторая часть начинается так: «На небе…», третья: «Рыдая, скорбная, иди, канцона!» Первая часть делится на три: в первом разделе я объясняю, что побудило меня высказаться; во втором я говорю, к кому я обращаюсь; в третьем открываю, о ком я хочу поведать. Затем, когда я произношу: «На небе…» — я говорю о ней в двух частях: сначала я показываю причину, по которой она была взята от нас; затем — как люди оплакивают ее уход; эта часть начинается так: «Покинуло…» Она делится на три: в первой я говорю о тех, кто о ней не плачет; во второй — о тех, кто плачет; в третьей открываю мое внутреннее состояние. Вторая начинается так: «Но тот изнемогает…»; третья: «Я изнемог от тяжких воздыханий…» Затем, когда я произношу: «Рыдая, скорбная, иди, канцона!» — я обращаюсь к самой канцоне, указывая ей тех дам, к которым я хочу, чтобы она пошла, чтобы остаться вместе с ними.

Сердечной скорби тайные рыданьяГлаза омыли. Жизнь свою казня,Я слышу только горестные звуки.И чтоб освободиться от страданья,5 Что к смерти медленно влечет меня,Пусть прозвучит мой голос, полный муки.Лишь дамам благородным до разлукиЯ рассказал, как даме я служил.О дамы благородные, я с вами10 Не говорил словамиИными, чем я в честь нее сложил.Еще промолвлю с влажными глазами:Рассталась дама с участью земною,И ныне Бог любви скорбит со мною.15 На небе слышны ликованья звуки,Где ангелов невозмутим покой.И позабыли мы об утешенье.Не холод был причиною разлуки,Не пламя — как случилось бы с другой, —20 Но таково ее благоволенье.Благовествуют кротость и смиреньеЕе лучи, пронзив небес кристалл.И, с удивленьем на нее взирая,Ее в обитель рая25 Владыка вечности к Себе призвал,Любовью совершенною пылая,Затем, что жизнь так недостойна эта,Докучная, ее святого света.Покинуло прекрасное светило30 Наш мир, исчезла радость первых дней,В достойном месте пребывает ныне.В том сердце каменеет, в том застылоВсе доброе, кто, говоря о ней,Не плачет в одиночества пустыне.35 Не может сердце, чуждое святыне,Хоть что-либо о ней вообразить,Умильным даром слез не обладает.Но тот изнемогаетВ рыданьях, утончая жизни нить,40 И утешенья в горести не знает,Кто видел, как земным она явиласьИ как на небесах пресуществилась.Я изнемог от тяжких воздыханий,И в отягченной памяти встает45 Та, что глубоко сердце поразилаМое. Я думаю о смерти ранней,Она одна надежду мне дает,Она мой бледный лик преобразила.Когда фантазии жестокой сила50 Меня охватывает, мук кольцоСжимается, невольно я рыдаю,Мне близких покидаю,Стремясь сокрыть смущенное лицо.И к Беатриче, весь в слезах, взываю:55 «Ты умерла? Ты позабыла землю!»И благостному утешенью внемлю.И вновь один, оставив все земное,Источник жизни в сердце я пресек.Услышавший меня лишь муки множит.60 Забыл, мне кажется, я все иноеС тех пор, как дама в обновленный векВступила. И никто мне не поможет.Напрасно, дамы, голос ваш тревожитМеня. Как странный облик мой возник,65 Не ведаю. Живу наполовинуИ в лютой муке стыну.Увидя этот искаженный лик,Мне каждый скажет: «Я тебя покину!»И пусть отвержена моя унылость,70 Владычицы я ожидаю милость!Рыдая, скорбная, иди, канцона!Девиц и дам ты обретешь благих.Дары сестер твоихГармонией в них радость возбуждали.75 А ты, дитя певучее печали,О неутешная, пребудь средь них.

XXXII.