Яков Голосовкер - Сказания о Титанах Страница 13

Прянул с места Кронид. Всколыхнулся великий покой. Всколебался Олимп. Дрогнули море и суша…

Гремит перуном Зевс-Кронид. Рассекает трезубцами молний стесненный простор. Кипят моря в котлах-безднах. Клокочут, взрываясь, пузыри болот. Безглазые Горы ступают — грохотом стоны глушат. Опоясанный космами туч, эгидой, сам бог Грозовик разит: засияет, ослепит на мгновение землю и вновь тьмой покроется.

Что это? Будто подземные пещеры вырвались на свет из недр земли, взмыли кверху и огромными глотками-чревами глотают воздух! Душно. Скрутился воздух жгутами-водоворотами, заплелся — и хлещет канатами, будто сплеча… а плеча нет.

Сотни исполинских рук рыщут по воздуху, ищут в клубах тумана слепыми исполинскими пальцами, щупают пропасти и горы. Не Бриарей ли Сторукий поднялся из пучины пучин по зову Кронида?

Вот ухватили тысячи пальцев-клещей, тащат кого-то в разверстые хляби, во тьму великую Ночи. Все небо чье-то тело затмило.

Кто это? С кем сшибся Кронид? Кого поборол?

Сверкнул трезубец. Расколол полнеба, озарил полмира грозовым огнем.

Горе титанидам!

Сына Япета, Менэтия, Прометеева брата, теснят.

Извиваются вывернутые мышцы-громады, набухают узлами чудовищных удавов, стонут жилы от натуги, будто ветер Борей в Офридском ущелье. Вот-вот лопнут.

Рванулось тело, так рванулось, что хребет гор, как дерево, согнуло от бешеных вихрей — и остались горы горбатыми. Но влекут сотни рук и исполинских клещей невиданное тело… Не вырваться.

Брызнули молнии, осветили, опалили… Пасть Эреба открылась. Вздыбились кони; сам бог преисподней Аид поднялся из мглы, будто путь указывая. Потряслась земля, грохнуло страшно, словно небо па куски разбилось. Опустились косматые тучи до самой земли, поднялись — и онемела земля. И вот охнуло глухо, застонало, завыло над морями, полями, лесами. Что и откуда? Это носятся с горестным выкликом, грозно завывая, сестры Горгоны-воительницы: где враг?

И, вытянув лебединые шеи, бьют крыльями по клокочущим водам сестры Грайи и плачут-поют так жалобно, что заплакала бы и каменная душа.

Вот они, лебединые песни, которых никто не слыхал!

У бессмертных усталость смертная.

Утомилась Медуза. Дни и ночи за ней гонится кто-то черным облаком. Обернулась она золотогривой девокобылицей — девой по пояс, кобылицей от загривка золотого. Чует кровью титанида врага. Кличет боевой клич титанов. Молчит черное облако. Прилегла на лугу в весенней высокой траве, среди незнакомых цветов.

Повели наяды хороводы. Оплеснули ее ключевой водой, как новобрачную, засмеялись и канули в прозрачный холод ключей. Засияло на небе облачко. Поплыло от Олимпа, заиграло летучими радугами. Что за облачко? Синие, зеленые, алые, желтые птицы дугою летят по небу? Загляделась Медуза. Забылась. Уснула Бесстрашная.

Грозный конь, Черногривый, пред ней. И копытом стукнуть не дал. И взора метнуть не успела. Прикрыл ее черным облаком.

Крикнула Медуза криком горгоновым. До двух морей крик долетел. Летят ей на подмогу сестры Горгоны и Грайи — двумя Вихрями, тремя Бурями. Но и к черному облаку идет подмога. Несется навстречу Горгонам и Грайям от Олимпа та тучка в радугах. И сверкает в ней что-то чудно: сама Паллада золотой дождь солнца на щит берет, мечет жгучее золото в глаза сестрам Грайям. Ослепила три Бури. Застонали, завыли, закружились слепые Форкиды. Друг на друга налетают.

Пронеслись две Горгоны, два Вихря. Сшибаются с тучкой. Зазвенел Эвриалы-Горгоны боевой клич. Кинулась издалека прыжком-метом на щит Паллады, выбила щит из руки и взвыла от укуса жгучего золота. Там, в далеком океане, упала Горгона Эвриала.

Ударила Горгона Сфено крылом-ураганом, вырвала копье у Паллады, наметила концом копья в грудь богине — и застыла, как каменная: на Палладе — эгида Зевесова, козья шкура со страшилищем-ликом.

Ушла сила от сильной Сфено. Ухватила ее Зевесова дочь левой олимпийской рукой, метнула — и след простыл могучей Горгоны. Там, за океаном, упала.

Огляделась богиня.

Кружатся слепыми бурями Грайи. Плачут по зрячим глазам. Держатся крылатые друг за дружку.

Обернулась богиня к земле.

Нет на лугу черного облака. Лежит на травах и цветах титанида Медуза. Раскинула руки. Всему миру открыла красоту невиданную. И далеко кругом рассыпались, будто нивы, полегшие под ветром, золотые волосы: и в ключах наяд тонут золотые дожди волос, и вокруг дубов и платанов обвились… И вот хлынули золотыми потоками в трещину, в глубь земли, куда Черногривый ушел.

Засмеялась Паллада — так засмеялась, что смехом всех птиц оглушила, и цветы, и деревья, и воды. С той поры замолкли в том месте песни птиц, и цветов, и рощ, и ключей.

Опустились к Горгоне три слепые Грайи. Нащупали пальцами тело Медузы, окутали ее седыми волосами и унесли к океану, на край земли.

Грозны и мстительны боги Олимпа. Зловеща тьма. Во тьме земной, как корни дерев, вырастают змеи и врастают в тело, шипят и жалят, и свиваются в кольца. Кто обречен земной тьме, тому суждено стать змеиным отродьем. Изменит он свой прекрасный образ на образ чудовищный. Обернутся его ноги змеиным хвостом, вздыбятся, заклубятся волосы змеями, и из бедер и шеи вырастут змеи. Засверкает чешуйками кожа. И клыки выбросятся изо рта. Станут руки медными. А глаза… Лучше не видеть тех глаз.

Страшен образ былой красоты. А когда вырастут крылья и когтистые лапы и взлетит чудовище драконом-людоедом, кто узнает в нем былую красавицу-титаниду? Волей иль неволей обернулась она в крылатую змею — все равно: нет титаниды. Забудут о ее былой красоте и сердце, крепком правдой, как адамант. Забудется ее былое имя, когда она была радостной титанидой, и прилепится к ней новое имя, страшное и мерзкое, и будут ее именем пугать детей: «Вот придет Горго, возьмет тебя Горго, съест тебя Горго — даже косточек не оставит». Поползут страшные рассказы о ее лютости и непобедимости, хотя никто ее в глаза не видал. И черной правдой-клеветой зальют ее лик, изуродованный и оболганный злобой и местью бога, не прощающего непокорства. И впрямь, сделает свое дело черная правда. Вспыхнет в могучем сердце титаниды черный огонь лютости, ответной злобы на злобу людей и богов. Одичает сердце, озвереет мысль, зарычит слово. Станет сладка месть за месть, ненависть за ненависть. И в чудовищном образе родится душа-чудовище: дракон в драконе, людоед в людоеде.

Так пусть же родится герой-избавитель, не знающий страха, и поразит чудовище. Прикажет время, и придет герой.

Высоко, над самым океаном, в пещере порфирной скалы укрылись сестры Горгоны. Там змеиное логово. Кругом мгла и мгла. Когда пурпур заката, угасая, бросает отсвет на камни, кажется, будто из меди скала. И, как сон, на мгновенье станет видна тогда вдали на водах океана чаша-челн Гелия и на нем колесница и его чудные кони. Еще дальше — Пурпурный остров и голая скала одиноких Сирен. Бледный берег Эйи, где колдунья Кирка мерцает. И — Селены-Луны тусклый восход из вод океана. Отдаленное слышится пение: Геспериды в волшебном саду усыпляют дракона — хранителя золотых яблок.

У края пещеры, лицом к океану, опершись на локти, смотрят сестры Горгоны неподвижным взглядом в неподвижный простор — смотрят и спят. Висит холод безбрежно-далекий. Ничто не дрогнет.

Внизу, под скалой, Грайи, слепые старухи, охраняют сон Горгон.

Зловещ образ Грай. У Грай кожа — что кость. Высушил холод их лебединое тело. Выбелил мрак их серебро седины. На троих один глаз. На троих один зуб драконий. Уронил для них Гелий из венца округлый солнечный камень — солнечный глаз.

Охраняют Грайи Горгон. Одна бодрствует, две другие дремлют. Та, что бодрствует, вставит солнечный камень в пустую глазницу и осветит мрак. Станет зрячей Грайя. Вставит в десны драконий зуб. Рот — что клюв, зуб — что клык. Вытянет длинную шею и водит клювом и глазом по сторонам. Придет срок, разбудит старуха старуху, передаст Грайя Грайе свой глаз, свой зуб. Одна сторожит, две другие стоя дремлют.

Зловещ образ Грай. Страшен образ Горгон.

Обратила Паллада их волосы в змей. И когда раз в год вылетают Горгоны в мир живой жизни, тогда завывают змеи с постылым плачем и вихрями мечутся вокруг их головы.

Но страшнее змей глаза Медузы.

Как веселые грозы земли были прежде глаза титаниды. Но горе вошло ей в глаза. Удивились горю глаза, открылись широко, и окаменело в них горе. И все, чем полна кровь титанов: лютость правды титановой — дикая вольность и гордость окаменели в том каменном горе. Кому посмотрит Медуза в глаза каменным взглядом, те глаза каменеют. И все живое тело превращается мгновенно в камень. Нестерпимым стал ее взор. Даже сестры Горгоны, Сфено и Эвриала, не смотрели в глаза Медузе.

Только раз в год вылетали Горгоны из логова в мир живой жизни. Это случилось в день священного брака Зевса и Геры.