Рожденный из камня - Семен Израилевич Липкин Страница 20

Так подумав, Гу крикнул. В те времена у мужчины было три крика: охотничий, военный и пастуший. От пастушьего крика скалы рассыпались, как песок, и песок полетел в пропасть ночи. Гу натянул свой лук — а чем бы нарт ни занимался, не было нарта без лука — и пустил стрелу, пустил во мрак ночи, пустил не целясь, пустил забавы ради. Показалось, что буря загудела в кустах, окутанных тьмою, и протяжный стон ответил загудевшей стреле, ответил из-за изгороди для загона скота. Стрела устремилась без прицела, но, безрассудная, пронзила цель: она впилась в сердце Чеха, она убила его. Светло-алая кровь, кипя, вылилась из сердца. Гу, в смятении, уже предчувствуя горе, бросился к брату, но только тело брата нашел он во тьме ночи.

Пастух, дрожа от ужаса, потрясенный тем, что совершил, обнял это холодеющее тело, такое близкое ему. Хотелось несчастному Гу заплакать, но таковы были сыновья Девета Златоликого и Гунды Прекрасной: бог печали не дал им слез, не дал им жалобных слов, чтобы горевать об утрате. Гу, предок всех страдальцев, пращур горемык, плакал безмолвно, бесслезно: рыдала его душа, рыдала первым страшным рыданием, а уста его оделись немотой, а глаза были сухими. Он приник широкой грудью своей к безгласному телу, и окрасилась его грудь светло-алой кровью убитого брата.

Посмотри, нелепая судьба, что ты натворила: добрый пастух Гу стал братоубийцей, тот самый Гу, который так любил своего брата-охотника! Посмотри, нелепая судьба: если Гу сейчас не заплачет, то грудь его разорвется. Почему же бог печали не дал ему силу рыдания? Если не закричит Гу, то его сердце не выдержит горя, перестанет биться. Почему же, кроме крика охотничьего, крика военного, крика пастушьего, не было тогда у мужчины крика отчаяния? Да и кто услышал бы крик несчастного? Ночь, темная ночь овладела вселенной! Спит все живое, спит все недвижное, спит бестревожным сном, спит и не знает, что брат убил брата!

Бог печали пожалел несчастного Гу: он превратил нартского пастуха в красногрудую чайку, ибо кровью брата была залита грудь неповинного братоубийцы. И дал бог печали красногрудой чайке силу рыдания.

С тех пор над Черным морем, у берегов Кавказа, реет чайка и рыдает об убитом брате, рыдает и просит у мира прощения и жалости.

Не раз люди спрашивали у гор, у рек и морей: «Как возникло зло среди нартов? Как проникли в их невинные, чистые сердца зависть, измена, обман?» Отвечали вопрошавшим людям камни гор и воды рек и морей: «Нам довольно наших собственных тайн, а чужой тайны мы знать не хотим!»

То, что утаили от людей горы, моря и реки, вы узнали теперь от нас, ибо песня рождена для того, чтобы высказать слово, а не таить его. Вот правда: тогда проникло в души нартов зло, когда брат впервые, хотя и нечаянно, поднял руку на брата, когда дети пастуха Гу стали враждовать с детьми зверолова Чеха. Друг подозревал в недобром друга, а от подозрения рождаются злость и измена. После нечаянного братоубийства появились в роду богатырей нартов двоедушные, жестокосердные, злоязычные. Их было мало, всего пятеро, но немало горя они причинили самому славному среди нартов, великодушному и справедливому, не во чреве матери зачатому, а рожденному из камня. Запомните, люди добрые, внимающие нам, необычное имя сына камня, запомните, чтобы никогда не забыть, имя Сосруко.

Рождение Сосруко

Когда приходит весна — молодеет земля, когда рождается дитя — молодеет жизнь. Не то дерево старится, чьи года множатся, а то дерево старится, что не дает побегов. А побеги человека — его дети, и рано дряхлеет человек, если у него нет детей.

Рано одряхлел нарт Урызмаг — не от множества годов, а от бездетности. Видел он, как сосед-нарт приносил на плечах ветвисторогого оленя, и думал: «К чему мне охотничья добыча? Разве есть у меня дитя, чтобы порадовать его олениной?» Видел Урызмаг, как возвращаются воины с угнанными отарами, и думал: «Разве малы числом мои стада? К чему же мне еще, если нет у меня наследника?»

Охладело сердце Урызмага к походам и набегам, к подвигам и приключениям, а этот холод сердца и есть старость. Уже юноши, глядя на него, не верили рассказам отцов, что был некогда Урызмаг вожаком нартов. Почти все односельчане перестали спрашивать совета у старика, а те, что были помоложе, негодовали:

— Где это видано, чтобы у немощного старца была такая молодая жена? Правильно было бы, если бы тонкобровая Сатаней стала женой одного из нас, и тогда сделалась бы она матерью многих детей.

А Сатаней и вправду сияла юной девической красотой, годы ее не старили, а только прибавляли ей прелести и молодости. Но больно было ее светозарным глазам смотреть на дворы нартов, где бегали дети, резвились, играли в альчики. Чувствовала Сатаней свою вину перед мужем, но что она могла сделать, если судьба не дала ей радости материнства? А седоглавый Урызмаг, когда он, бывало, медленно возвращался со схода богатырей, с Хасы нартов, дряхло опираясь на посох, говорил жене своей, переступив порог дома:

— Бесценная моя, многомудрая Сатаней, великим счастьем ты одарила меня — своей любовью. И не твоя вина, что не родила ты мне сына, не твоя вина, а воля судьбы.

Так утешал старый нарт свою вечно юную жену, но знала Сатаней, что давняя, тяжкая тоска поселилась в сердце ее мужа, и от этой тоски одряхлел он до времени.

Однажды Урызмаг на Хасе нартов сказал юношам:

— Старая моя голова стала для вас обузой. Не веду я вас в походы, не еду с вами в набеги, тупятся мои стрелы в колчане и меч в ножнах. Я знаю, что суров нартский обычай, что обрекают нарты на гибель бессильных стариков, сбрасывают их в корзине с вершины горы в пропасть. Но неужели я погибну так позорно, не на поле брани, не совершив последнего подвига? Решил я умереть по-иному: не в пропасти земли погибнуть, а в море. Сколотите, прошу вас, большой и крепкий сундук, положите меня в тот сундук и бросьте в морскую пучину.

Стали спорить