Леопольд Воеводский - Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности Страница 24

Шёманн предпочитает в ст. 376 σώζοι, при этом в ст. 378 он предлагает θάνοι σφέτερον, вм. рукописного чтения θάνοις έτερον; стихи же 377, 379 и 380, он совсем удаляет. Тогда смысл выходит, правда, понятный:

Ст. 376. Достаточно одного сына, чтобы спасти наследие (чтобы оно не попало в чужие руки).

378. Старик, умирая, пускай оставит своего сына в наследии.

Но очевидно, что смелость столь насильственной поправки не оправдывается особенным остроумием восстановленного чтения. К тому же Штейц в своём издании очень справедливо замечает, что, если первоначально уже стояло σώζοι, то становится непонятно: каким образом это место могло подвергнуться такого рода интерполяции, какую представляет другое чтение с εϊη, и как объяснить во всех рукописях рядом с σώζοι существование стиха 377, лишающегося, таким образом, всякого смысла? [258] Напротив того, чтение σώζοι очень просто объясняется, если его принять за неудачную поправку, которая, если и не устраняет противоречия между двумя первыми и тремя последними стихами, то по крайней мере смягчает его. Штейц считает нужным устранить только ст. 380, и объясняет затем наше место следующим образом: «Старшего сына следует воспитывать, чтобы он помогал отцу в хозяйстве (in der Sorge fur des Besitzthum). Дальнейших же детей следует выбрасывать до тех пор, пока богатство в доме не возрастёт до того, чтобы могло пропитать и ещё одного сына, родившегося под старость». Однако же, и эта конъектура [259] оказывается в сличении с текстом натянутой, и всё-таки не устраняет противоречия между первым стихом, где говорится об одном только сыне (μουνογενής), и двумя последними, где допускается их несколько (378 έτερον, 379 πλεόνεσσι).

Несостоятельность всех этих конъектур ведёт нас к следующему результату.

В двух первых стихах мы видим, что нельзя устранить εϊη посредством σώζοι, так как чтение σώζοι делает невозможным второй из стихов (337), не устраняя при том противоречия с тремя следующими. Следовательно, смысл первых двух стихов состоит в том, чтобы отец имел всего только одного сына.

Но так же точно и три последние стиха требуют чтение έτερον (378), так как конъектура σφέτερον делает невозможными два последующих стиха (379 и 380). Смысл этих стихов, очевидно, тот, что желательно, чтобы у отца было несколько сыновей.

Таким образом, противоречие между двумя первыми и тремя последними стихами не подлежит сомнению. Но устранить противоречие этих двух частей нет возможности, не выкинув по крайней мере двух стихов. Следовательно, мы должны прийти к заключению, что одна из этих противоречащих частей есть позднейшая вставка. Но так как очевидно, что первая (376 и 377) никак не может считаться интерполяцией ко второй (378–380), то вторая есть интерполяция к первой и должна быть выкинута.

Итак, мы читаем у Гесиода только:

Ст. 376. Пускай будет только один сын, чтобы дом отцовский

377. Содержать; ибо (только) таким образом возрастает в доме богатство.

В подтверждение моего о мнения укажу, что и Плутарх понимал это место именно таким же образом. Это видно из следующего. В одном месте Одиссеи Телемах говорит, что у него нет братьев, так как в его семье уже издревле приходится только по одному сыну на каждое поколение. [260] Плутарх в своём сочинении «О братской любви» сравнивает это место с нашим местом из Гесиода следующим образом: «У Гомера прекрасна та черта, что Телемах указывает, как на бедствие, на отсутствие братьев (которые могли бы ему помочь): “Ибо этак Кронион наш род ограничил”. Нельзя похвалить в этом отношении Гесиода, который учит, чтобы (у отца) был только один сын для наследования в его имуществе. И это говорит ученик Муз, которых, по моему мнению, назвали Музами именно за то, что они из привязанности и дружбы всегда жили вместе!» [261] Судя по этим словам, можно было бы даже полагать, что в рукописи, которой пользовался Плутарх, вовсе не было стихов 378–380. Мы знаем, однако, что по крайней мере стих 380 был ему известен. Несогласие этого стиха с высказанным мнением об Гесиоде он старался сгладить, понимая его следующим образом: «Чем больше имущество, тем больше о нём заботишься, и тем больше и прибыль». Но это толкование натянуто; тенденция стиха состоит, очевидно, в том, чтобы доказать полезность множества детей, что подтверждается той связью, в которой он дошёл до нас, вследствие чего он и должен считаться вставкой. Существует основание полагать, что Плутарх знал и прочие стихи и считал их вставочными. [262]

Остаётся ещё указать на внутреннюю вероятность нашего мнения. Гесиод в процессе со своим братом испытал на себе, как неудобно оставлять имение для раздела между несколькими наследниками. [263] Поэтому он предлагает воспитывать только одного сына, а дальнейших, по его мнению, следует, конечно, выбрасывать или прямо умерщвлять, так как тут немыслимо «воздержание от приживания детей», или плодоизгнание, о которых говорится лишь впоследствии у Платона и Аристотеля. На этом же взгляде в Беотии, – откуда, по всей вероятности, и сам Гесиод был родом, – основаны, по-видимому, и законы Филолая о наследии. Плутарх даже думает, что от Гесиода заимствовали взгляд о нераздельности наследия и Ликург, и Платон, и Ксенократ, философ старой академии. [264] Следует полагать, что с течением времени эти законы имели, однако, те же самые последствия, как и подобные законы в Спарте, именно малолюдие. В Спарте старались противодействовать этому неудобству тем, что назначали награду родителям, у которых окажется хоть три сына. [265] Вероятно, что и в Беотии прибегали первоначально к подобного рода поощрительным средствам. Но эти последние не имели, должно быть, успеха, так как впоследствии мы видим, что за подкидывание стали наказывать даже смертной казнью. Естественно, что противоречащие этой строгости слова Гесиода скоро обратили на себя внимание законодателей, которые и сочли нужным интерполировать их вставкой отвергаемых нами трёх стихов.

Итак, если наше чтение верно, то вывод насчёт понятий Гесиода об устранении лишних детей едва ли сомнителен. Это последнее ему представлялось делом столь понятным само собой, что он даже не счёл нужным и останавливаться на нём. Чтобы избежать такого вывода, остаётся только один способ: можно полагать, что Гесиод желал ограничить общение только с законной женой, имея в виду незаконные сношения с рабами, дети которых не могли иметь притязаний на наследие. Но очевидно, что делать подобный вывод мы могли бы только тогда, если бы на то существовало хоть какое-либо указание у самого Гесиода. Поэтому не остаётся ничего другого, как остановиться на заключении, что Гесиод одобрял старый обычай детобросания.

В рассматриваемом отношении интересно также взглянуть, какого мнения был несколько столетий спустя Платон. Определивши в своём «Государстве» срок для приживания детей (для женщины между 20 и 40, для мужчины между 24 [?] и 55 годами возраста), он между прочим говорит: «Но когда женщина и мужчина перейдут за возраст, в котором позволительно приживать детей, тогда мы им (мужчинам) предоставим свободу совокупляться с кем угодно, кроме только с дочерью, матерью, внучками и роднёй матери; и женщинам точно так же (позволим совокупляться со всеми), кроме только с сыном, отцом и их родней. И всё это мы им прикажем (соблюдать), а в особенности же (заставим их) заботиться о том, чтобы не производить на свет ребёнка, если произойдёт зачатие. Но если, несмотря на все усилия, всё-таки родится ребёнок, то выбросить его как существо, для которого нет воспитания (пищи)». [266]

Особенно же важен для нас взгляд Аристотеля. Как Гесиод может служить одним из древнейших, дошедших до нас источников относительно древней этики, так же точно и Аристотель, стоя на грани самого развитого периода Греции, служит источником позднейшей этики её. О Платоне, пожалуй, можно подумать, что отвлечённость его соображений лишила его сознавания тех нравственных начал, которые жили в народе; но глубина мысли у Аристотеля уже никак не может быть понимаема иначе, как только в виде более точного и последовательного понимания всех существенных проявлений тогдашнего греческого духа. Сочинение его «О политике», к которому мы обратимся, имеет высоконравственное значение. В нём государство является обществом людей не для того, чтобы только жить (τού ζήν ένεχεν), а для того, чтобы жить по законам нравственности (εύ ζήν). Поэтому законы у него имеют целью сделать граждан добрыми и справедливыми. [267]

Из этого сочинения я приведу место, на которое очень часто ссылаются, толкуя его самым различным образом, и которое, несмотря на то, что все рукописи передают почти одинаково верный текст, вызвало самые невероятные попытки изменить традиционное чтение. [268] Вот, по возможности, дословный перевод рукописного чтения, в котором фразы, представляющие затруднения, отмечены мною курсивом: