Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий Страница 3

В 1861 году вышло новое издание «Букета». Объем сборника был значительно расширен за счет отдела «Песен», куда вошли многие произведения первого периода. Из новых стихотворений следует отметить балладу сказочного характера «Лилия» и кантату «Первая майская ночь», отличающуюся высокой музыкальностью стиха.

В 1861 году Эрбену предложили выставить свою кандидатуру в чешский сейм. Эрбен отказался, сославшись на состояние здоровья. Фактической причиной было засилье в сейме немецкого большинства. К этому времени относятся его патриотические стихотворения «На выборы», «Торжество в честь освящения знамени», а также «Песнь о победе у Домажлиц лета 1431». В последнем (снабженном по цензурным соображениям пометкой «Из старой рукописи») Эрбен в духе народной песни воспевает одну из славных побед чехов.

В 60-е годы Эрбен возвращается к систематической работе по изданию народных песен и сказок. В 1864 году вышли его «Простонародные чешские песни и пословицы», включавшие более 2200 текстов. Новое собрание отличалось от первого и расположением материала: песни были классифицированы тематически и по жанрам. Отдельно вышли ноты ко всем песенным текстам. «Простонародные чешские песни и пословицы» до сих пор остаются одним из лучших, подлинно научных изданий чешских песен. В сборнике строго соблюдается правильность текстов: песни напечатаны в том виде, в каком они были записаны. Наличие нот позволяет вести изучение песен, не отрывая их искусственно от напева.

В 1865 году Эрбен издает «Сто простонародных славянских сказок в оригиналах», или «Славянскую хрестоматию». Планы издания возникли у Эрбена еще в 53-м году, но в годы «баховского абсолютизма» выступить с книгой, «больше половины которой составляли русские сказки»[4] было невозможно. В 1869 году выходят «Избранные народные мифы и предания славянских народов» (без чешских). Сам Эрбен придавал сборнику политическое значение и видел в родстве славянского фольклора доказательство того, что, «несмотря на все стены, рвы и другие политические преграды, мы были и останемся детьми одной великой славянской семьи».

В 60-е годы усиливаются связи Эрбена с Россией. Эрбен всю жизнь был горячим другом русского народа и вел большую переписку с русскими учеными. Теперь же он становится как бы посредником в культурных связях между Чехией и Россией. После смерти Шафарика[5] непосредственно к Эрбену обращаются приезжающие в Чехию русские ученые: А. Н. Пынин, А. Ф. Гильфердинг, А. А. Потебня, Н. И. Костомаров и др.

В 1867 году К. Я. Эрбен, в качестве гостя вместе с великим чешским художником И. Манесом и другими   посещает   Московскую   этнографическую выставку.

«Поездка эта, — писал Эрбен, — останется для нас, участников ее, незабываемой во всех отношениях, потому что мы очень многое изучили и наши представления о русских значительно обогатились в их пользу. Что касается меня, то я должен признаться каждому: это самый искренний и самый сердечный народ».

Конец жизни Эрбен посвящает работе над русскими историческими и литературными памятниками. В 1867 году выходит его перевод Несторовской летописи, в 1869 году — перевод «Слова о полку Игореве» и «Задонщины». Переводы отличаются высокими художественными достоинствами. За эти труды многие русские ученые общества избирают Эрбена своим членом. Членом ряда русских ученых обществ, в том числе членом-корреспондентом русской Академии наук, Эрбен был избран еще в 50-е годы.

Творчество Эрбена занимает почетное место в сокровищнице чешской литературы. Значительное влияние оказало оно и на дальнейшее развитие чешской поэзии. В той или иной степени у Эрбена учились и испытали его влияние Ян Неруда, Витезслав Галек, словак Само Халупка, автор либретто знаменитой «Русалки» Дворжака — Ярослав Квапил, а также зачинатель чешской пролетарской поэзии Иржи Волькер. Позднее баллада становится одним из излюбленных жанров чешской поэзии. Но в то время как основной проблемой творчества Эрбена была проблема национальная, поэты следующих поколений наполняют балладу новым, социальным, содержанием. Иржи Волькер явился создателем нового жанра — жанра социальной баллады.

Советскому читателю особенно близка в произведениях Эрбена проходящая через все его творчество идея национальной независимости и братства славянских народов — идея, полностью воплотившаяся в жизнь только в наши дни, благодаря героическим победам Советской Армии. Выход в свет избранных произведений Эрбена на русском языке несомненно будет встречен с большим удовлетворением советскими читателями.

С. Никольский

БУКЕТ

БУКЕТ{4}

Как  мать скончалась и ее схоронили,сироты детки остались;каждое утро на ее могилевстречи с ней дожидались.

И загрустила мать по своим детям;душа ее возвратилась,и на могиле мелколистым цветомвыросла, расстелилась.

Почуяли детки родимой дыханье,запрыгали, заиграли;утешное травки этой благоуханьемятой-душицей назвали.

Родина-мать, о твоей дивной силеповествуют наши преданья!Собрал я их на древней могилекому в назиданье?

Свяжу я их единым букетом,лентой обовью широкой,пошлю их по белому светудорогой далекой.

Может быть, почуяв свежее дыханье,дочь твоя найдется,может сын твой, слыша то благоуханье,сердцем встрепенется!

КЛАД

К Л А Д{5}

IНа  пригорке среди буковцерковушка с малой вышкой;с вышки льются волны звуковчерез лес к деревне близкой.

То не колокол взывает,отдаваясь за холмами:било в доску ударяет,люд сбирая в божьем храме.

И спешат на эти кликибогомольною толпоюлюди горною тропою —к службе Пятницы великой...

В храме тихо, сумрак тмится;в траурной алтарь оправе,вышит крест на плащанице;хор Христовы страсти славит.[6]

Чье это мелькает платье,там у леса на опушке?Женщина с какой-то кладью,жительница деревушки.Из-за речки темным боромв чистом праздничном нарядепоспешает шагом скорымсо своим родным дитятей.Вниз торопится, стремится,в храм поспеть она скорее:он уж близко перед нею —опоздать она боится.Подойдя к речному лону,вверх сильней спешит по склону;так как ветра дуновенье,пролетая по дубраве,издали доносит пенье:хор Христовы, страсти славит.Вот спешит она, но — скалывдруг пред ней встают стеною:«Боже! Что со мною стало?Что подеялось со мною?»Смотрит изумленным взглядом,размышляет, оглянулась,вновь назад она вернулась.«Вот он лес, а вот — подлесье,тут идет дорога рядом,помню проходила здесь я —Боже, что со мной случилось?Был здесь камень у дороги,ныне ж скал стоят отроги!»Стала, снова в путь пустилась,продвигаясь постепенно,шаг тревожный замедляет,глаз ладонью протирает:«Боже, что за перемена!»

Здесь, в трехстах шагах от храма,на краю глухого бора,камень был обычный самый,как теперь предстал он взору?Смотрит женщина в тревогеи глазам своим не верит, —вырос камень на дороге,вход открылся в нем к пещере:вздыбилась скала и стала,словно вечно здесь стояла.

Смотрит женщина в тревоге —видит вход открытый в камень,словно в пышные чертоги;в глубине ж, вдали от входа,неземной какой-то пламеньозаряет сумрак свода.Он горит, переливаясьто луны сияньем бледным,то, внезапно разгораясь,отблеском заката медным.

Изумленная взираетженщина на это пламяи глаза свои руками,как от солнца, прикрывает.«Боже, что же это блещет?Что за дивный блеск трепещет?»Вглубь ступить она боится,У порога став, дивится.

Все глядит — не наглядится,устремив глаза на пламя, —страх помалу исчезает,любопытство ж подгоняет,и она между камнямишаг за шагом дале, дале,точно тянет ее что-то;от шагов в пустынном залетолько эхо из-под свода.И чем дальше шаг свой движет,тем сильнее бьет сиянье;вот еще подходит ближе,все короче расстоянье —блеск такой ей в очи брызжет —нету сил стерпеть сиянья.Смотрит — что же ей предстало?Кто б такое видел раньше?О красе такой, убранствеи в раю бы не мечтала!

Перед нею настежь двериизумительного зала;стены золотом повиты,в потолок рубины влитыи хрустальные колонны.А у двери золоченойдва светильника сияют;пола мраморные плитысвет нездешний отражают.И под тем, что слева блещет,серебра сплошная лава;груды золота трепещутпод огнем, что светит справа.Блеск мерцает и дробится —слева лунный, справа красный;и пока здесь клад хранится,им вовеки не погаснуть,свет не сможет их затмиться.

Женщина стоит, боится,ослепленная виденьем,взор поднять она страшится,овладеть не может зреньем.На одной руке младенец,по глазам другой проводит,и когда от изумленьявновь в себя опять приходит,глубоко она вздыхаети такую речь заводит:«Боже! Весь-то век с нуждоюмне приходится тягаться,спину гнуть перед бедою,а — такое здесь богатство!Столько серебра и златаукрывает это диво!Горсть одну б из той громадыи была бы я богата,и была бы я счастливасо своим родным дитятей!»

И пока так рассуждает,все сильней в душе желанье:и, крестясь, она шагаетк свету лунного сияньяи, серебряные слиткивзяв, кладет на место то же,вновь, любуясь, поднимает,и в руках перебирает,но обратно ли положит?Нет, уж фартуком прикрыты.Осмелела от удачи:«Значит, промысел то божий,клад господь мне предназначил,счастье послано мне свыше:пренебречь грешно б такоюуказующей рукою!»

Тихо так проговоривши,сына на пол опускает,сняв передник, на коленяхполон набирает денег,и сама с собой бормочет:«Бог нам счастье посылает,он нас осчастливить хочет!»И берет — нет сил расстаться,фартук полон, еле встала,сняв платок, еще набрала,так влечет ее богатство!Поднялась итти обратно:ах, а что ж с ребенком малым,с малышом двухгодовалым,что ей сделать? Непонятно!Часть сокровищ кинуть милых?А всего поднять не в силах!

Мать идет с тяжелой ношей,а ребенок — в страхе, в дрожи:«Мама, — плачет, — мама, мама!»Ручки тянет к ней упрямо.«Тсс... Не плачь, мой цветик крошка,здесь побудь один немножко,возвратится скоро мама!»Сыну так она сказала,и скорей бегом из зала,через речку, прямо к лесу,серебра не чуя весу.

Кладь сложила и в весельив путь обратный полетела,задыхается, вспотела,вот она уж близко к цели.

Тихо ветра дуновеньелист колышет по дубраве,из костела слышно пенье:хор Христовы страсти славит.

Вновь под свод она вбегает,слышит смех родного крошки;и дитя ее встречает,плещет радостно в ладошки.

Мать не видит и не слышит,страстью алчною объята:ей в глаза сверканье пышет,ей всего дороже злато.Вновь передник расстилает,груды золота сгребаетиз сокровищницы клада.Фартук полон, еле встала,сняв платок, еще набрала!О, как бурно сердце скачет,как она удаче рада!

Ношу подняла с размаха,а дитя дрожит от страха,неумолчно, горько плачет:«Мама, — кличет, — мама! мама!»Ручки тянет к ней упрямо.«Тсс... сыночек, полно, крошка,здесь побудь еще немножко».И с лицом к сынку склоненнымруку в фартук опускает,две монетки вынимаети дитя забавит звоном:«Глянь-ка, что у мамки в ручке!Дзинь-дзинь! Слышишь, что за штучки?»Но дитя не смотрит, плачет,а у ней-то сердце скачет.

В фартук руку опускает,горсть червонцев вынимает,на подол кладет сыночку.«Глянь-ка, как звенят звоночки!Тсс... мой мальчик, тсс... мой крошка,Дзинь-дзинь! Вот звенят занятно!Подожди еще немножко,мамка вновь придет обратно,поиграй здесь, мой сыночек,я вернусь через часочек».

Сыну так она сказалаИ скорей бегом из зала,прочь от каменного входа,по мосточку через воду,по пригорку, прямо к лесу,золота не чуя весу,в хижину свою вбежала.

«Эх, ты, бедное жилище,скоро я тебя покину!Что за радость в жизни нищейгнуть с зари бессменно спину!Из глуши лесной дремучейя уйду теперь на волю,попытаю жизни лучшей,обновлю былую долю;жить начну теперь иначе:мне теперь дорога всюду,улыбнулась мне удача, —в городе теперь жить буду;дом куплю себе, землицы,стану госпожой богатой,здесь я больше не жилица,прощевай навеки, хата!Я с житьем покончу вдовьим,не трудясь из сил последних:вот богатство»,—с этим словомопускает взор в передник.Ах, уж лучше б не глядела!Вся от страха помертвела,вся от страха задрожала,чуть без памяти не пала.Смотрит, — смотрит — что же видит,собственным глазам не веря!Распахнула настежь двери,Крышку с сундука сорвала, —Что же с серебром-то стало?Люди добрые, поймите,посочувствуйте обиде!Видит, скованная страхом:вместо серебра каменья,а в передника холстине,о, пустое наважденье,вместо злата — комья глины!все ее надежды — прахом!

Не нашла ты счастья в кладе,недостойна благодати.

II

Страшная беда такаясердце ей сжимает тяжко,сына снова вспоминая,плачет и кричит бедняжка».Крик тот стены потрясает:«Ох, дитя, ох, сын мой милый!»«Сын мой, милый, милый, милый!» —эхо гулко повторяет.И в предчувствии ужасноммчится и летит, как птица,по пригоркам и по склонам,лесом, ельником зеленым,к взгорью, к скалам, тем опасным,там где церковка таится.

Тихо ветра дуновеньепролетает по дубраве;почему ж не слышно пенья? —Хор Христа уже не славит.

А когда к скале примчалась,Что ж пред нею оказалось?Здесь, в трехстах шагах от храма,в гущине сплетенных ветоккамень высится тот самый,входа ж и в помине нету,свод исчез, скалы не стало,словно вовсе не бывало.

В смертном женщина испуге!Как зовет она, как ищет!по кустам безплодно[7] рыщет,по холмам, по всей округе.Взор ее как у безумной,губы страшно посинели,ломится в кустарник шумный,продираясь в цепком хмеле:

«Горе мне! Ребенка нету!»Ветви тело ей терзают,иглы ноги изъязвляют. —Не найти ей ту примету,хоть весь век искать по свету!

И опять тоски волноюмать охвачена до дрожи:«Где ты, дитятко родное!Где  ты, мальчик мой пригожий?!»

«Здесь я, под землей глубоко! —голосок в ответ ей глухо: —ничьему невидим оку,ничьему неслышен уху.

Здесь сокровища сокрыты,мне еды, питья не надо,гладки мраморные плиты,золотой мне звон — отрада!

Хорошо мне здесь, уютно,здесь ни дня, ни ночи нету,здесь без сна пробыть не трудно;слышишь, как звенят монеты?»

Мать, с отчаяньем во взоре,ищет в муке безысходной,наземь падает, рыдает,волосы рвет, причитает,вся в крови, с несчастьем споря:«Горе, ох какое горе!

Где ты, мой сыночек родный,где ты, мой малютка милый?»«Мой малютка милый, милый!» —эха гул звучит бесплодный.

III

Дни за днями хороводят,превращаются в недели,быстро месяцы, проходят,вот и листья пожелтели.

На пригорке, там где буки,церковушка с малой вышкой:благовеста слышны звукичерез лес к деревне близкой.Поутру, когда к обеднеколокол народ сзывает,пред иконой пахарь бедныйнизко голову склоняет.

Но кому известна этаженщина, что на коленях?Хор замолк, и нету света,а она еще в моленьях.Бледностью лицо покрыто,щеки залиты слезами,неподвижная на плитах,кто она? Узнайте сами.

Лишь окончится служеньеи закроют двери в храме,мы ее скользящей теньювидим между деревами.Вниз идет она помалу,по тропинке меж кустами,где покрыты мохом скалы,где торчит дорожный камень.Здесь она вздыхает тяжко,скрыв лицо свое в ладонях:«Ах, сынок!» и взор бедняжкивновь в слезах горючих тонет.

Нам та женщина знакома,вся полна печали, смуты:сердца горькая истома,от утра до самой ночи,тучей ей туманит очи,сна не шлет ей ни минуты.Плачет на заре, встав с ложа:«Ах, дитя мое родное!ах, ты, горе мое злое!Смилуйся, великий боже!»

Промелькнуло лето вскоре,осень, а за ней морозы,но не стихло в сердце горе,на очах не сохнут слезы.Вот и солнце выше стало,снег весенний растопило,только губ ей не разжало,глаз от слез не осушило.

IVСлышишь? С горки, там где буки,с колокольни-башни низкой,колокола льются звукичерез лес к деревне близкой.И спешат на эти кликибогомольною толпоюлюди, горною тропою,к службе пятницы великой.

Снова ветра дуновенье,пролетая по дубраве,издали доносит пенье:хор Христовы страсти славит.

В чаще от речного лонаплатье женское мелькает.Вот она остановилась.Что же ей итти мешает?То—что год назад случилось!Вновь бредет она со склона,где скалы была препона.

Что ж опять предстало взору?Здесь, в трехстах шагах от храма,камень, ход открывши в гору,стал среди дороги прямо:вновь манит открытым входом,вход блестит волшебным сводом.Вздыбилась скала и стала,словно вечно здесь стояла.

В страшной женщина тревоге,ей дитя всего дороже, —волосы ей ужас ежит,страшно ей воспоминанье,как свинцом налиты ноги,но, осилив испытанье,замирая вся от дрожи,вглубь спешит знакомым входомпод скалы тяжелым сводом.

Видит: двери вновь раскрытыизумительного зала,стены золотом повиты,в потолок рубины влитыи хрустальные колонны.А у двери золоченойдва светильника сияют,свет нездешний отражают.И под тем, что слева блещет,серебра сияют лавы;груды золота трепещутпод огнем, что светит справа.

Женщина спешит, как прежде,и глядит вокруг в надежде:к слиткам тянется сторожко,но ни серебра, ни златаей теперь совсем не надо! —«Мама», —слышит:—«Здесь я, мама!»Вот где он, сыночек, крошка,ей дороже жизни самой,бьет ручонками в ладошки!

Ей дыханье захватило,от волненья вся трясется,на руки его схватилаи обратно — повернула —птицей к выходу несется.Дрогнула земля от гула,затряслось скалы подножье,ветром грозовым подуло,в стенах зала грохот громаотозвался зыбкой дрожью!«Мать господня, мне на помощь!»молит женщина смиренно,видя рухнувшие стены.

Вдруг о, что за перемена!Стихло все, и нет тревоги;тяжкий камень  у дороги,все полно покоя, мира,нет и тени злой напасти:а из церкви голос клирапеть кончает божьи страсти.

У нее ж дыханья нету:вся, как лист, она трясется,прижимая ношу эту,птицей вниз она несется:вдаль от этих мест стремится:потерять дитя боится.

Вот бежит она опушкой,за рекой уже мелькаети шаги лишь замедляетперед бедною избушкой.

О, как радостно вздыхает,к небу обратив моленья,как лицо ее сияет,как дитя она ласкаети целует в исступленьи.Жилка каждая трепещетот счастливого волненья!

Но смотрите! Что там блещету ребенка на коленях?Золото, что положила,чтоб дитя им поиграло, —в фартучке малютки было.

Ей оно не мило стало:столько горя испыталаот него ночами плача!И, хоть богу благодарназа нежданную удачу.ей дитя всего дорожеи не денег блеск коварный,мил ей лишь сынок пригожий!

VНет следа той церкви малой,смолкли колокол и пенье,буков тех — как не бывало,сгнили даже их коренья.

Старики хранят преданьеи хоть многое забыто,но живет о том сказанье,чем то место знаменито.

И когда в морозный вечермолодежь вкруг деда сядет,он расскажет, горбя плечи,о вдовице и о кладе.

СВАДЕБНЫЕ РУБАШКИ