Оковы небесного сияния - Гордей Дмитриевич Кузьмин Страница 3

– Ты – это теперь не ты! – хором заговорили отражения паршивые. – Ты стал жалкой копией себя! Тем, кто не ты! Ты стал лишь куском мяса без чувств и эмоций!

– Заткнитесь! – закричал Виктор, разрывая горло от крика, выплевывая легкие, что начали гнить, пока Виктор находился на мертвом воздухе… Он залил кровью пол и самого себя. Казалось, что сейчас он сойдет с ума. Он нарочно продолжал искать хоть одно отражение, что посмотрит на него по–доброму… Но из сотен зеркал так и не смог отыскать заветный лик… Лик, что так мило взглянет на него, указав на то, что ещё не всё потеряно в жизни его, что ещё есть хотя бы шанс всё изменить… И вдруг он заметил уголок скрытого зеркала, скрытого другими зеркалами… И ринулся он к нему, бросая на пол то, что со жгучей ненавистью смотрела на него… В том зеркале он увидел свой труп, лежащий на черной и кровавой земле. Лик был устремлен в небеса, а рядом плакала… она… его избранница, его душа, его единственная любовь. Он оступился назад, почувствовав кончики пальца чьи–то; оглянулся и увидел руки, что тянутся к него тело, руки младенца, юноши, подростка, руки его… Руки собственные, что хватаются за такие же, но кровавые руки. И вокруг лишь восстает животный…нет, не страх, а ненависть! Ненависть к самому себе, но больше – к этим чертовым зеркалам, что твердят: – Вернись, идиот! БУДЬ СОБОЙ! ТЫ НЕ ТОТ, КОГО ТЫ ПОКАЗЫВАЕШЬ!

– Я сам выбрал этот путь! – проговорил Виктор, отбиваясь от одной из рук, нащупывает какую–то кочергу и производит взмах руки, разбивая зеркала…

Удар, за ним ещё один… Кочерга уж не нужна, бьют руки, разрезая плоть стеклами, оставаясь там… А кровь впитывается внутрь, кровь сжигает плоть, сжигает плоть, но это не видно, фибры души не чувствуют боли физической, они чувствуют лишь этот пожар внутри. Горят сухие леса, горят синим пламенем, погибают животные, превращаясь в сгоревшее мясо. Погибают белки, волки, все зверки, что так прекрасны были, но лес горит… а они задыхаются, как задыхается его душа, но нет времени слезы лить. Есть лишь ненависть, которая перекрывает боль и страдание внутри. Все, до последнего трюмо, уничтожают в нем всё, что суще было, уничтожают его плоть, что из-за собственной крови, превращается в одни кости… нет уж больше кожи, нет и мяса, только голые кости.

И уж когда все зеркала разбиты… поднимутся глаза на потолок, потекут слезы. И раздастся вдруг вопрос к самому себе: – И кем же я стал? Кем ты стал, Витя… А ведь раньше всё было по–другому, раньше всё было… а сейчас что? А сейчас я разбиваю зеркала, в которых вижу свои глаза… в которых я вижу себя. Я разбиваю те осколки прошлого, что некогда любил, что так сильно люблю… ведь тогда… я был человеком. Тогда была она жива. А сейчас… а сейчас я лишь биомусор. Лишь бессмыслия кусок в бессмысленном мире. Но был я собой где–то миллион таблеток тому назад. Таблеток успокоительного, таблеток антидепрессантов и экстази… почему ты ушла? – спросил Виктор, вынимая из–под белой рубахи кулон, открывая фотографию девушку, но вдруг увидел, что кусочек превратился в пепел, взмыл в воздух и развеялся из-за сквозняка почти сразу… – Прости, умоляю, моя девочка… Я обещаю, я приду, я буду рядом, я буду с тобой, всегда буду с тобой! Я найду тебя! Я не знаю твоего имени, но мы будем счастливы, ты вновь спасешь меня от слез, ты вновь спасешь меня от боли собой. Я люблю тебя, моя девочка, моё солнышко… – говорил он, роняя слезы на её портрет. Казалось, что она милее стала улыбаться, казалось, что мило смотрела на него.

Холодный ветер. Яркая луна. Тишина. Гробовая тишина. Кровью залитая рубашка, развивающаяся на ветру. Идущий куда–то Виктор, смотрящий на луну грустным взором. Он тянет к ней руку, а видит лишь голимую кость, а за ней этот осколок спокойствия, что помогает ему не сойти окончательно с ума. И страшно, и грустно, и холодно… – Хочется тепла… – говорит Виктор, останавливаясь посреди бескрайнего черного поля, где всё выжжено войной, где всё погибло, где нет жизни, только лишь Виктор, что ныне похож на тех, кто более всего других лежит здесь.

Он посмотрел на свою костяную руку, вдруг осознав, почему тут все обратились в кости. – Они все скелеты от того, что ненавистью пылают. – он лишь улыбнулся после этих слов луне, что так сказочно сияла над головой. Воцарился над ним словно праздник и парад звезд, что пляшут над ним прекрасный вальс, как освещают ему путь куда–то вдаль… Но ярче всех светит лишь она – его путеводная звезда. Его путеводная звезда, у которой лик, точно списанный с неё. Она прекрасна, она дорогу освещает, а он идет по свету её. Не видит то, что по краям. Пред ним сияние, пред ним четко очерченный путь, по которому расцветают цветы, по которому почка становится прелестью из пепла, возрастает цветок от каждого нового шага. Но руку жжет, но он не чувствует, лишь улыбается, идет и не думает, ведь теперь он счастлив хоть немного. Он чувствует её. Виктор чувствует, чувствует её тепло, её руки, что полыхают любовью.

И падает он без сил на зеленую и такую приятную, свежую молоденькую траву, смотря на её улыбающийся лик. И молвит вслух: – Вот и ты, моя девочка. Наконец–то ты пред мной, но так далеко. Но знай, любимая, я скоро найду тебя. Я скоро буду рядом. На ум приходит лишь одно имя, кажется твоё… Ева!

III. Та, что жива средь мертвецов.

И солнце озарило очи пред пробуждением, словно говоря: – Вставай, любимый! – молвило он голосом той, что видел он на небесах, голосом любимый. Лучи солнца были словно взгляд её, словно бриз океана, стужи… Ах, какие же красивые и небесные очи освещали его лик. Она обнимала его, он чувствовал это, она целовала его лучами своими, он поглощал их. Он пока не мог светить в ответ, ведь он опущен в самый тлен…

Виктор смотрел на небо чистое, любовался. Он видел знакомый и любимый лик. Он наслаждался пением ветра, что ныне так спокоен. Он наслаждался шелестом травы вокруг, цветов, что окружили его, заполонив поле. И вопросов пока не возникало, не об этом думала голова.

Он слышал её голос, он чувствовал её губы на своих губах,