Сказка – ложь… - Евгения Липницкая Страница 30

едва минуло семь. Ни кровинки не было в миловидном её личике, что обрамляли мягкие локоны черней воронова крыла, глаза её были как окна в ночь, а невинные губы напротив, алели как открытая рана. Все её жесты и движения были начисто лишены присущей детям живости, были они вялыми и томными, так что сперва я даже решила, будто девочка больна. Но больше всего поражало выражение её лица, всегда неулыбчивое, отрешённое, как у древней старухи.

Признаюсь, девчонка меня нервировала. Да что там, даже пугала! Прямо-таки мороз по спине пробегал всякий раз от её пустого взгляда! Но отец её ничего странного в дочери не замечал и, конечно, души в ней не чаял. Баловал малявку нещадно. Любые прихоти её выполнял безоговорочно – стоило той лишь уронить тусклым голоском слово, тут же воплощалось оно в реальность. Захотела собственные покои? Пожалуйста! Убрать слуг, чтобы не докучали по ночам? С лёгкостью! Отделить для прогулок половину сада, куда посторонним хода нет? Уже сделано! Платья сплошь из самых тонких тканей? Непременно алых, чёрных да изумрудных? Сию секунду! Есть одно лишь свежее мясо да молоко? На здоровье, детка!

Сами понимаете, чем дальше, тем затейливей становились её капризы и тем больше они меня выводили из терпения. Однако же, что я могла поделать, если муж мой, отец этого создания, оставался совершенным слепцом? Правильно, ничего. Только смириться да улыбаться, в надежде растопить однажды ледяную стену, что с первого мгновения воздвиглась между мной и его странной дочерью.

Боги свидетели, я старалась! Была к ней приветлива и терпима, пыталась задобрить подарками: красивыми безделицами, что так нравятся обычно её сверстницам, настоящими драгоценностями, яркими книгами, какие стоили, бывало, дороже жемчугов и рубинов, обаять ласковыми словами, развеселить девичьей болтовнёй, расшевелить весёлыми играми —всё тщетно. Девчонка лишь смотрела на меня своими пустыми глазами, без улыбки, без отвращения, вовсе без какой-либо краски чувств на мертвенно-бледном лице. Порой, когда я особенно сильно донимала её попытками завязать беседу, та вяло отвечала мне односложными фразами, но смысла в них было не больше, чем в шёпоте листвы на ветру. Когда же я, устав от бесплодных усилий, в очередной раз сдавалась и отсылала паршивку прочь, она тотчас же удалялась в свои заповедные безлюдные уголки с видом такого облегчения, будто сложила с плеч дубовое бревно. Это её молчаливое пренебрежение было куда хуже открытой дерзости. На ту хотя бы могла бы пожаловаться её отцу!

Впрочем, вскоре я заметила, что и с ним дочь немногим ласковее, да и вообще при всякой возможности сторонится людей, словно сам запах их ей неприятен. К тому же, много спит, почти не выходит из покоев при свете солнца, зато ночи напролёт может бродить по своей половине сада, при всякой погоде. А ещё очень уж жадна до свежего молока. Такое сочетание признаков навело меня на невесёлые мысли, касательно природы сего ребёнка, но высказать их я, конечно, не смела, да и не могла. Пришлось бы тогда объяснять откуда сама я обладаю столь странными познаниями, а этого допустить было никак нельзя. Так что, я помалкивала. Но приглядывать за падчерицей стала куда внимательней. А заодно принялась потихоньку расспрашивать мужа и, главное, слуг о её матери. По словечку, будто бы невзначай, дабы не привлечь ненароком к этим расспросам внимания самой девочки. Или того, что хотело казаться девочкой…

Так, по крупицам, собрала я, в конце концов, историю воедино. И ужаснулась, ибо она подтверждала худшие мои опасения. Но не буду забегать вперёд, а то вы ничего не уразумеете. Лучше расскажу сперва то, что узнала сама!

Помните, я говорила, мол, первая жена моего короля была женщиной доброй и прекрасной обликом, но весьма неосторожной? Однако имелась у неё при жизни ещё одна беда – никак она не могла зачать. Пять долгих лет и зим продлился их с Тибионом брак и во всякое дозволенное время огонь страсти согревал их ложе, как и должно меж любящими друг друга супругами, но, сколь бы щедро не засевалось это поле, всходов оно не давало. Время шло, долгожданный наследник не появлялся.

Я лично, склонна думать, что во многом тут виноваты были обычаи их веры, кои вовсе не способствовали такому приятному и во всех отношениях полезному делу, как супружеская близость. Сами посудите, чего можно требовать от бедной женщины, запрещая всякое сношение не только во все праздники и в дни регул, но и, кроме того, по воскресеньям, средам, пятницам да субботам?

Однако же ни аббатам, ни королевским лекарям столь простая мысль в головы не приходила. Злые языки, а они повсюду найдутся, во всём винили несчастную королеву. Иные из отцов родовитых да богатых семейств даже дошли до того, что прямо предлагали Тибиону оставить бесплодную супругу и выбрать себе новую. Разумеется, каждый из них очень кстати имел дочь на выданье.

Конечно же, королева не могла обо всём этом не знать. И, хоть муж не уставал повторять, что любит её и не променяет ни на кого на свете, пока смерть их не разлучит, пусть даже благородный род его на том прервётся, не могла она не огорчаться. На исходе четвёртой зимы бедняжка, видимо, совсем отчаялась. Потому как, только от отчаяния, ну и, порой, ещё от крайней глупости, заключаются союзы, подобные тому, на какой решилась бесплодная королева. Но, обо всём по порядку! Что это я, в самом деле…

Чем больше я узнавала, тем меньше мне вся эта история нравилась. Сомнений относительно юной принцессы у меня уже почти не оставалось, но всё же, я никак не могла связать все нити воедино. И потом, голословные подозрения касательно любимого чада – вовсе не то, с чем стоит идти к любящему отцу!

Наконец, мне удалось разыскать бывшую прислужницу покойной королевы, что после смерти госпожи покинула замок и укрылась в стенах уединённого монастыря. Та знала королеву с тех пор, как у неё прорезался первый зуб, росла с нею вместе, вместе с нею отреклась от старых богов и не разлучалась с госпожой даже по ночам до самого её замужества. Меж теми, кто вырос в такой близости не могло быть секретов, и я была уверена, что если кто и знает ответы на все мои вопросы, то лишь одна эта женщина. Но вот беда, она наотрез отказывалась покинуть стены своего монастыря, даже под страхом смерти. А потому, я смирила свою гордость, подавила неприязнь и лично отправилась в прибежище