Халил-бек Мусаясул - Страна последних рыцарей Страница 4

Мама взяла меня на руки и понесла в дом, где я должен был, как и положено в таких случаях, спокойно пролежать несколько дней.

Теперь я отдыхаю, мама сидит со мною рядом и успокаивает, когда мне больно. Я стараюсь вести себя мужественно, и при этом меня переполняет новое таинственное чувство собственной значимости.

И когда в последующие дни ко мне приходят соседские дети с подарками, я веду себя с ними отчужденно и замкнуто. Я все еще нахожусь под впечатлением встречи с человеком с пером. Какие-то странные и смутные мысли одолевают мою голову, меня оставляют в покое, и все снова идет своим чередом. Я остаюсь наедине с собою.

Но вскоре я чувствую себя совсем покинутым, и моя печаль внезапно перерастает в мучительный и требовательный голод. Я встаю и, еще довольно слабый, начинаю ходить по дому в поисках чего-нибудь съедобного. Я брожу по лестницам и коридорам и добираюсь наконец до построенных в отвесной скале кладовых, в которых хорошо пахнет и всегда держится приятная прохлада. Сначала внимательно рассматриваю нагроможденные друг на друга мешки и ящики и, прежде всего, большие глиняные горшки с мурапой, восхитительным вареньем из вишни и персиков. Однако кувшины с медом, стоящие рядом друг с другом, привлекают меня больше всего. Вот за них-то я и хочу взяться! О том, чтобы спустить их вниз, не может быть и речи, поэтому я забираюсь на стол, а потом еще на скамейку, так что я теперь могу легко достать сладкий, душистый мед, а там и до жадного рта рукой подать. Но вот уже я не достаю до меда пальцами и мне приходится нагнуться над кувшином как над колодцем и с удовольствием погрузить руку в липкое сладкое золото. О горе мне! Теперь я никак не могу вытащить свою глупую руку. Я барахтаюсь и болтаю ногами, но так как я еще очень слаб после суннета, то продолжаю беспомощно висеть, как птица на веточке, покрытой клейкой древесной смолой. Я вспоминаю о бедных мухах, на которых я смотрел с безразличием, когда они падали в мой мед. Я отчетливо вижу перед собой, как они изо всех сил пытаются вытянуть свои нежные лапки и крылышки из медовой трясины, пока окончательно не ослабевают. А что же мне теперь делать?

Сначала я еще кричал и неистовствовал, мои соленые слезы падали в сладкую бездну, а затем, окончательно обессиленный, я был лишь в состоянии жалобно стонать.

Но самое главное было в том, что я не умер от голода на краю большого кувшина, который мог оказаться и краем моей жизни, так как после долгого и томительного ожидания пришла моя спасительница, моя добрая мама, которая поругала меня, одновременно осыпая поцелуями, а затем с нежностью отнесла в мою кровать. Ведь я — и слава Аллаху! — еще не был взрослым мужчиной, а всего-навсего маленьким мальчиком.

Однажды в нескольких часах езды от Кази-Кумуха проводился праздник, посвященный выставке и испытанию лошадей. В веселом настроении отправился туда и мой отец со своими людьми. Отъезжая, он еще раз помахал нам рукой, а мама с Абдул-Бари, моим младшим братом, на руках и я еще долго смотрели с балкона вслед удаляющимся всадникам. Мы не ожидали их возвращения раньше чем через несколько дней.

И вдруг на следующий же день, около полудня, прискакал нукер отца и принес пугающую и невероятную весть о том, что наиб тяжело заболел. А уже на следующий вечер отец приехал домой сам, но не на коне, как он от нас уехал, а лежа в повозке, завернутый в свою бурку, с полуприкрытыми глазами, в сопровождении незнакомого врача. Отца внесли в дом, где уже слышались плач и причитания. Мама сидела у его постели с сухими, горящими глазами. Все разговаривали, перебивая друг друга. Что же произошло? Ведь он еще только вчера с удовольствием пел и танцевал! Люди шепотом высказывали предположение, что какой-то злодей из зависти отравил доброго наиба. Невероятная и позорная сплетня, не нашедшая подтверждения, обсуждалась только среди прислуги. Я думаю, что это было не что иное, как ужасный рок, который с разрушительной силой свалился на нашу семью в самое счастливое для нее время.

Больного отца продолжали еще некоторое время мучить напрасными попытками удержать его на земле, однако по воле Аллаха он покинул нас вечером пятого дня. Не достигнув сорокалетнего возраста, без единого седого волоса, умер тот, кто еще совсем недавно уезжал, гордый и сияющий, со своей свитой со двора и еще раз оглянулся, улыбаясь на прощание, даже не предполагая, каким печальным будет его возвращение домой.

Был ветреный, пасмурный и дождливый день, когда наша траурная процессия добралась до Чоха, где нам теперь предстояло жить. Уже издалека услышали мы причитания плакальщиц, вышедших нам навстречу. Все, что происходило дальше, мне, маленькому мальчику, было трудно понять. Церемония похорон разворачивалась перед моим непонимающим взором, как страшное зрелище. Нас, детей, родственники взяли к себе, а отца понесли в его родной дом. Туда же пришли муллы, чтобы обмыть его тело и всю ночь читать заупокойные молитвы. Здесь собрались все родственники и друзья нашей семьи. Одетые в черные бурки мужчины в течение двух дней сидели с раннего утра до поздней ночи, вспоминая покойного добрыми словами и превознося его славные дела и поступки. Никто не пил и не курил, никто не ездил верхом и не стрелял. Это были освященные печалью поминальные дни. Затем состоялось погребение в родовом склепе. Мужчины выкопали в земле яму глубиной в три метра и справа от нее выложили камнем углубление, в которое положили завернутое в белый саван тело покойника. Его кинжал и другие личные вещи, которые он всегда носил с собой, остались при нем. Если же кто-то погибал из-за кровной мести или в других сражениях, то его хоронили в том положении и той одежде, в которых он был в момент гибели. И это означало, что человек умер насильственной смертью.

Весь аул собрался на двукратный большой молебен. Конь покойного, покрытый черной буркой, двигался вместе с толпой скорбящих людей. В прежние времена было принято убивать коня на могиле владельца или же отпускать его на волю. Все вокруг были в трауре, и это было искреннее горе, которое выражалось тихо. Не слышно было ни музыки, ни криков, ни громких разговоров. Люди ходили с опущенными от глубокой печали головами.

В течение сорока дней наша семья регулярно утром и вечером ходила на могилу отца. В маленьком шалаше рядом с могилой все это время сидел мулла и непрерывно читал священный Коран во благо усопшего.

Вот так ушел от нас отец, и мама стала вдовой. Теперь она стоит одна на террасе, между красивыми коврами и подушками, бледная и стройная, вся в черном. Из широких, богато вышитых рукавов черного наряда выглядывают белые тонкие руки; светящиеся, глубоко посаженые глаза оттеняют ее нежное узкое лицо, редкая улыбка обнажает ровный ряд перламутровых зубов. Рядом с нею жизнь кажется спокойной и уверенной: все вещи лежат на своих местах, все события происходят своим чередом. Если же мои глаза ее не видят, то в сердце тут же возникает тревога и печаль.

Если мы одни, то я сижу у нее на коленях, прижимаясь к ее платью и вдыхая приятный запах, исходящий от нее. Никто не должен этого видеть, никто не должен застать меня, мальчика, на коленях у женщины. Мне стыдно, но я не могу устоять перед этим искушением.

Иногда меня охватывает озорство, и я пою одну из тех песен, которые когда-то воспевали ее красоту: «О Ханика, цветок из рода Ангурасул, ты лучшая из райских гурий…» Но горе мне, если это услышит моя мама. Ведь автором этих строк был мой отец, который теперь лежит в сырой земле. И звучание этой песни из моих уст показалось бы маме кощунством. А моя сестра Патимат, которая только начинает прислушиваться к речам молодых мужчин, говорит, что она не понимает этого: если бы кому-нибудь пришло в голову посвятить ей красивую песню, то она была бы рада слушать ее в любое время и в любом месте. (См. акварель ‹…›.)

Но после смерти нашего отца остались не только его стихи. Семь его портретов в лице семерых детей окружали маму, которая неустанно заботилась о них и днем и ночью.

С сыновьями она была тверда и мужественна, чтобы не выродилось доброе семя отца. Она понимала, что с детьми нельзя обращаться как со своей собственностью, например, как со стадами, платьями или утварью. Наоборот: она должна их постепенно выпускать из своих нежных рук. Дочерей она хотела передать тщательно выбранным мужьям, а сыновей отправить за пределы родины в школы, где учился их отец.

Конечно, наступают и благословенные дни, когда дети снова возвращаются в родительский дом. Так, вернулся в отпуск самый старший сын Мохама, вылитый отец. Веселый и приветливый, с мягкой темно-русой бородой, он нравился всем. И я завидовал ему, особенно его необыкновенно голубым глазам. Мне очень хотелось иметь такие же. Как-то я снова сидел тайком от всех у мамы на коленях. И тут она неожиданно спросила: «Что с тобой, сынок? Почему ты такой печальный?» И я ответил со слезами в голосе: «Я хочу такие же глаза, как у брата Мохама», а мама мне сказала: «Послушай, сынок, какую легенду расскажу я тебе о происхождении голубых глаз. Когда всемогущий Аллах (честь и хвала творцу всего сущего!) создавал мир, он сотворил в своей бесконечной мудрости и огромное прекрасное голубое небо. Из оставшейся голубой материи он сделал всем добрым и ласковым детям голубые глаза. А затем он взялся за создание темной ночи из черной материи, из излишков которой он сделал непослушным, вспыльчивым и упрямым детям с темным сердцем черные глаза». Так сказала мама. И тогда я с дрожью в голосе спросил: «А если я теперь буду все делать правильно, превратит ли Аллах мои черные глаза в голубые?» На что мама, нежно прижав меня к своей груди, ответила: «Очень трудно человеку изменить свою природу. Да поможет тебе Аллах в твоих стараниях, сынок».