Сборник - Поэзия и проза Древнего Востока Страница 4

В художественной же древневосточной литературе отдельный человек в полной мере становится предметом, целью и изобразительным средством (основой образа) литературы, и «присутствует» он в прочитанном произведении (как и в нынешнем) в трех видах: и как автор (писатель), и как восприемник (читатель), и как объект (персонаж литературы). Поэтому мы имеем все основания применить емкую горьковскую формулу — «литература — это художественное человековедение» — уже к архаическому уровню литературы.

Это обобщение можно не только доказать, но и показать: читайте тексты тех далеких времен, тексты самых различных «жанров» и предназначений (о человеке и не о человеке, о богах, животных, природе и т. п.), и вы сами убедитесь, каково оно, это литературное художественное слово у самых его истоков — на Древнем Востоке!

При всей столь далекой нам архаичности в литературе начинает проявляться борьба двух противоположных тенденций. Это еще, разумеется, не борьба «двух культур», свойственная более поздним эпохам. Это даже не столько борьба, сколько столкновение, а иногда и переплетение двух противоположных мировосприятий и этических взглядов, а иногда противоречивое сплетение их в одном и том же произведении. Однако эти две тенденции вполне определенные: гуманистическая — за человека и антигуманистическая — против человека, проповедь добра или проповедь зла — для человека.

Древневосточным литературам на завершающем этапе свойственно гораздо большее, чем прежде, жанровое разнообразие, в них больше проявляются и региональные различия, и местное своеобразие. Одни имеют внутри завершающего этапа свой «классический» период, время особого подъема и расцвета, у других развитие в разные отрезки времени протекало более равномерно: одни литературы дошли до нас в форме канонизированных сводов, другие не «дожили» до канонизации, третьи дошли и вовсе лишь фрагментарно. В одних — «писательство» достигло признанного индивидуального авторства, у других — нет. Одни либо пережили полосу упадка, либо прямо вросли своим завершением в начало новой литературной эпохи, знаменующей конец древности и начало средневековья, другие — нет.

И вместе с тем всем им свойственны некоторые общие черты, результат развития в сходных исторических и культурных условиях — а именно, расцвета «античности» (древности) и начала перехода к средним векам.

Устное творчество, продолжавшее развиваться параллельно, оформилось как фольклор, то есть не долитературное, а внелитературное, коллективное творчество народных масс, впервые сосуществующее рядом с письменной литературой как формой общественного сознания, присущей образованной части общества.

Более четко пролегают границы и между двумя тенденциями в литературе. Аристократически-церковное отношение к обычному человеку как к рабу земных и небесных господ, как к «сосуду зла», является выражением антигуманистической тенденции. Гуманистическая же тенденция, напротив, выражается и в расширении социального круга людей, изображаемых в литературе, и в большем выявлении духовного качества выдающейся, героической личности.

На последнем этапе, по существу, уже переходном к новой исторической эпохе, по-новому ставится в некоторых произведениях основная проблема, волновавшая писателей того времени, — отношения человека и бога. В центре внимания в таких произведениях находится не преклонение человека перед божеством, и, с другой стороны, не мотивы богоборчества, а неизбывная, самоотверженная любовь человека к богу; человек — не раб божий, а друг божий. С этим связано и новое выражение гуманистической идеи — человеколюбие. Литература создает образ человека-брата, сострадателя; образе героической личности преобразуется в образ человека — сына божьего, богочеловека. Из древневосточных литератур это особенно характерно для манихейской и буддийской.

С этим связано и стремление литературы выйти за узкие территориально-этнические границы, преодолеть жесткий смысл понятий: «единоплеменник», «единоверец» — «чужак», «иноплеменник», — и стать единой, вселенской разноязычной литературой.

Эти общие черты укрепляются благодаря усилению и прежде существовавших, но менее тесных, контактных взаимосвязей литератур Древнего Востока между собой, связей не только внутри регионов, но и между регионами; ближневосточных с индийской, индийской с китайской и др.

Возникает новое явление — литературный синтез, складываются литературы, основанные на этом синтезе. Таковыми стали, например, древнеиранская и древнееврейская — особенно к концу завершающего периода своего развития.

Даже общее знакомство с текстами древнеиранской литературы на всем ее протяжении выявляет наличие в ней отзвуков, элементов словесности и литератур шумеро-аккадской, индийской, древнееврейской, хеттской, в последние века — и китайской. Признание Мазды верховным божеством было подготовлено распространением этого культа в Урарту. Но из-за этого древнеиранская литература вовсе не стала подражательной, «заемной», а стала еще более самобытной, органически сплавив все эти воспринятые ею элементы, органически переработав их по-своему, в собственном, оригинальном духе. Развив идеи вечной борьбы Добра и Зла, древнеиранская литература и религия (общие в своем синкретическом единстве) дошли до идеи Верховного бога как всемогущего воплощения Добра, приблизились к абстрактной идее единого бога и оказали свое влияние на другие литературы, в том числе древнееврейскую. На двух этапах развития гуманистической идеи в древневосточной литературе в целом древнеиранская литература создала: на первом — бессмертные образы героической личности — человека духовной силы, пророка Заратуштры и человека физической силы — Рустама, а на втором — образ великого «художника» и пророка Мани, сочетавшего в своем учении идеи зороастризма, раннего христианства, буддизма… Таковы черты древнеиранского синтеза. (См. об этом в настоящем томе в специальной статье и примечаниях. )

Древнееврейская литература также унаследовала многое из древнеегипетской, шумеро-аккадской, угаритской и древнеиранской литератур и воззрений. Но и здесь мы имеем дело не с подражательством и эклектическим смешением часто разнородных элементов, а с литературным синтезом литератур Ближнего Востока. Именно это, а не некое «избранничество» и обусловило высокие литературно-художественные достоинства такого памятника, как Библия.

В самой структуре Библии («Ветхого завета») отразился принцип традиционализма, который состоит в том, что каждая следующая литературная стадия представляет собою как бы «комментарий» к предыдущей. Библия, как известно, состоит из трех частей: «Пятикнижие», «Пророки» (Малые и Большие), «Писания». «Пророки» опираются на «Пятикнижие», отстаивают его неукоснительное соблюдение и рассматривают его как источник и оправдание всех событий и проповедей, содержащихся в книге «Пророки». «Писания» все время как бы апеллируют к двум первым частям, особенно к «Пятикнижию», но — и к «Пророкам». Такие книги, как «Псалмы», «Экклесиаст», «Притчи», «Песнь песней», связываются с личностями, являющимися основными героями в «Пророках», — царями Давидом и Соломоном; «Плач» — приписывается пророку Иеремии и т. п. Этот «комментарийный традиционализм» свойствен и формированию индийской и китайской литератур (о чем говорится в соответствующих очерках в настоящем томе).

Отчетливо выразились в Библии и острые столкновения гуманистической и негуманистической (иногда антигуманистической) тенденций. Это отразилось уже в трактовке образа бога Яхве, который, став из племенного, полутелесного совершенно духовным, монотеистическим богом, был вынужден логикой этой метаморфозы вобрать в себя и вместить в себе одном обе стороны древнеиранского дуализма — и Добра и Зла. Недаром говорит Яхве о себе: «Мне благословение и Мне проклятие». Однако этот «сверхъединый» бог недалеко ушел от двуликого Януса. У писателей из корпорации ортодоксальных священнослужителей, выразителей антигуманистической тенденции, Яхве совершенно подавляет человека, проявляя себя не только яростным ревнивцем, требующим во что бы то ни стало покорной любви к себе, любви из-за страха и боязни, но и коварным, жестоким, мстительным: он «избирает» себе «свой» народ и заключает с ним сделку («Берит» — «Завет»), требующую за обещанные блага беспрекословного рабского подчинения. Подобные антигуманистические, даже человеконенавистнические элементы существуют в таких книгах Библии, как «Числа», «Иисус Навин», «Судьи». В противоположность этому, у писателей, хотя и происходивших из той же среды священнослужителей, но поднявшихся уже в тот век до гуманистической идеи, совершенно иное изображение образа того же бога Яхве — как милосердного, сближающего друг с другом иноплеменные народы (яркий образец — «Книга Ионы»). Изображается и дружба между людьми разных племени и веры («Книга Руфь»). Эти тенденции весьма противоречиво переплетаются у «Больших пророков». Особенно это можно увидеть у «Исайи», у которого, наряду с выражением жреческих воззрений, можно прочитать и стихи о социальной утопии всеобщего братства людей, и гневные проповеди против угнетателей, и человеколюбивое пророчество о том, как будут благоденствовать в дружбе между собой извечные противники: «Асур», «Мицраим» и «Исраэль» (Ассирия, Египет и Иудея).