Под немецким сапогом - Николаев Лев Петрович Страница 4

Проезжая по площади Тевелева и по улице Свердлова, я увидел ужасное зрелище. На балконах вторых этажей висели трупы повешенных. Я насчитал их более шестидесяти. Их ноги находились на расстоянии 1,5–2 метров от земли и до них было легко дотронуться рукой. Большинство были мужчины, но среди повешенных были и женщины. Жуткое зрелище! Говорят, что где-то взорвались мины и что несколько немцев были убиты. В связи с этим немецкое командование велело схватить первых попавшихся граждан и повесить их.

Мы работали до 5 часов дня. Начало смеркаться. Немцы издали приказ о том, что позже 4 часов ходить по улицам запрещено. Поэтому некоторые из нас были очень встревожены: как же мы доберёмся домой? Немцы дали каждому из нас по мешку картофеля в награду за работу. Мы вернулись в институт в двадцать минут пятого. Было уже почти темно. Некоторые остались ночевать в институте. Что касается меня, то я решил пробраться домой, благо я живу недалеко. Я знал, что если я не вернусь домой, моя жена будет очень беспокоиться. Картошку я оставил в институте. Взял с собой лишь 3 или 4 килограмма. Улицы, по которым я проходил, были совершенно пустынны. Когда я дошёл до дома, где я живу, раздался оклик: «Хальт!» Но я сделал вид, что не слышал и быстро вошёл в под’езд. Я избегнул несомненно большой опасности: недавно немцы застрелили несколько человек, вышедших на улицу утром четверть часа раньше дозволенного времени.

Вечером мы ели варенную картошку. Она мне показалась удивительно вкусной. То обстоятельство, что мне удалось достать чувал картошки, должно спасти семью от голода на некоторое время, ибо продовольственных запасов у нас осталось лишь на 3–4 дня. А ведь последние две недели мы их тратили настолько экономно, что я каждый вечер испытывал сильный голод и часто не мог из-за этого заснуть.

17 ноября.

Сегодня утром в институте меня ожидал сюрприз. Оказалось, что немцы не сдержали своего обещания и забрали себе всю картошку. В связи с этим директор института, профессор Москаленко, решил свалить всю вину на меня и на двух других врачей, ездивших вместе со мной копать картошку. Мы, видите ли, виноваты в том, что не предупредили его о возвращении обоих грузовиков. Но при чём тут я? С нами ездил помощник завхоза, который должен был сказать предупредить директора. Все санитары и один врач остались ночевать в институте: они могли предупредить Москаленко. И, наконец, сам Москаленко и его завхоз Рейда, живущие в самом институте и прекрасно питающиеся за счёт продуктов, предназначенных для больных, могли дождаться возвращения грузовиков и во-время переговорить с немцами. Ясно, что если кто нибудь виноват в том, что немцы не сдержали своего обещания, то это только Москаленко и Рейда. Но так как нужны люди, на которых можно было бы свалить всю вину, они избрали меня и остальных двух врачей. Москаленко посмел сегодня на меня кричать и заявил, что уволит меня.

20 ноября.

В Рентгеновском институте начинаю голодатью не только я. Голодают также доктор Моргачёв, доктор Снегирёв, доцент Масалитинов, доктор Кушниренко и другие. Сегодня Моргачёв сообщил мне, по секрету, что одна сиделка рано утром видела, как немцы пристрелили лошадь. Это произошло в укромном месте по ту сторону реки Харьков. Мы решили немедленно послать экспедицию с целью раздобыть свежей конины. Моргачёв был занят и поэтому отправились Масалитинов, Снегирёв, я, одна сиделка и ещё какая-то женщина. Мы перешли реку через кладки. У моста стоял немецкий часовой. Он покосился на нас, но ничего не сказал. Убитая лошадь лежала на берегу реки метрах в трёхстах от часового. Дойдя до приза стреленного коня, мы сочли нужным лечь на траву, чтобы часовой нас не заметил. Затем Масалитинов и я достали скальпели и начали «препарировать» левую заднюю конечность лошади. Мы не резали, а препарировали, поскольку, по привычке, свойственной анатомам, мы отделяли одну мышцу за другой. Мы дали много мяса обоим женщинам с тем, чтобы они половину его отдали Моргачёву. Масалитинов, Снегирёв и я об’единились и нарезали себе вместе около 10 килограмм конины. Можно было взять и больше, но это было опасно, так как вокруг нас скопилась целая толпа, которая ждала, чтобы мы поскорее убрались, дабы последовать нашему примеру. Боясь привлечь внимание часового, мы покинули на четверть распотрошённую лошадь. На неё накинулись другие люди. К вечеру выяснилось, что бедный Моргачёв мяса так и не получил: санитарки всё присвоили себе.

27 ноября.

Я уволен из института Рентгенологии за «дезорганизацию снабжения больных продовольствием». Какая дикость! В течение более двадцати лет моей службы при советской власти я не получил ни одного выговора, а тут я оказался виноватым в том, что немцы надули директора и не дали ему обещанной картошки. С 1 декабря институт ортопедии отделяется от Рентгеновского института. Во главе института ортопедии будет находиться некий доктор Пригоровский, неуч и аферист. Так как уволить меня сразу из института ортопедии было неудобно (ведь я старейший сотрудник этого института и работал там с 1921 года), Пригоровский предложил мне должность консультанта при мастерских по ремонту протезов. Я согласился, чтобы не числится безработным, ибо есть слабая надежда на то, что через некоторое время служащим будут выдавать хлеб. Однако, я ясно отдаю себе отчёт в том, что протезные мастерские, переведённые на самоокупаемость, не просуществуют и трёх месяцев, так как материала для изготовления протезов в них нет и достать его негде. Кроме того население начинает уже голодать и инвалиды думают сейчас не о протезах, а о том, как обеспечить себя от голода. Ну что же! Попробую поработать в этих мастерских. Ими будет заведовать некий Н. М. Шевченко, молодой и интеллигентный рабочий. Я знаю его мало, но он производит на меня хорошее впечатление.

28 ноября.

Сегодня я ходил вместе с сыном в деревню Большую Даниловку, расположенную недалеко от Харькова. Мы взяли для обмена несколько вещей — ботинки, пальто, рубахи. Оказалось, что в деревне раньше нас побывало много горожан и крестьяне не желают больше менять продукты питания на вещи или предлагают очень невыгодные условия мены. Мы долго и тщетно ходили по всему селу. Наконец мы зашли в одну хату, где хозяева нас приняли. В хате уже находилась одна гражданка из города. При нас она поменяла совершенно новое дамское пальто на одну курицу и три буряка. Когда она ушла, я стал предлагать крестьянам мои вещи. Видимо в этой хате живут кулаки. Они и приняли меня «по-кулацкому» и стали предлагать за пальто десяток буряков. Я собрался уже уйти, но вспомнил о том, что принёс с собой золотую брошку, которая в 1913 г. стоила бы рублей 20–30. Молодой хозяин и его жена не понимали ценности этой вещицы. Но мать хозяина, старая бабка, вцепилась в эту брошь. После длительного и очень мучительного для меня торга я поменял брошь на 7 килограммов муки, ведро картофеля и два буряка. По ценам 1913 года эти продукты стоили лишь рубля два. Таким образом мена получилась для меня очень невыгодной. Но зато мы сегодня вечером ужинали с хлебом, вернее с плюшками, которые напекла нам жена. Во время моего странствования с сыном по Большой Даниловке немцы несколько раз останавливали нас и проверяли содержимое наших мешков. Они заявили, что менять вещи на продукты запрещено. Мне пришлось сказать им неправду. Я заявил, что я врач, был вызван к больному и получил от него гонорар в виде продуктов. Немцы мне поверили и пропустили. Но о чём думает их командование? Ведь оно сознательно обрекает горожан на голод!