Яков Голосовкер - Сказания о титанах Страница 49

Герой нес бога.

Так шли они двое: впереди — Геракл с ношей, позади — Хирон.

Вперед послал он Геракла, чтобы тот донес поскорее Асклепия до пещеры, а сам, обессиленный, ковылял сзади, все больше и больше отставая от героя, шагающего шагом богов.

Ковыляющий титан, сын Крона! Видел ли когда-либо мир героев, чтобы титан ковылял по земле, как старая кляча?

Собирались над болотом тучи мошек. Говорили мошки друг другу тысячами тысяч голосов:

— Ковыляет по миру сын Крона. Видят это боги Крониды и молчат. Почему же не сгорает мир от стыда?

Сказание о последней беседе друзей Хирона в пещере на Малее

С бурдюком и сюрингой в руках пел Силен в пещере Хирона песенку:

Жил Хирон. Жил Силен,У-лю-лю! Много думал Хирон,А я пью. Думал, думал Хирон,У-лю-лю! И надумал не пить.А я пью. Оттого, что он пьянБез вина, Я не пьян, хоть и пью.Тра-ля-ля! А я в дудочку дуюИ пью. У-лю-лю! У-лю-лю!У-лю-лю! Отчего же в вино,Тра-ля-ля! У Силена упалаСлеза? Оттого, что пустеетБурдюк У-лю-лю! У-лю-лю!Старый друг.

Слушал песенку Силена Хирон. Знал, что любит его умный Силен-пропойца и прощается с ним, старым другом, разгадав его решенье, о котором еще не догадывались другие друзья кентавра. Обессиленный, уже не способный даже страдать и все же безмерно страдающий, лежал Хирон у стены, опираясь о нее головой и спиною, и смотрел на тело Асклепия, распростертое на полу пещеры.

Нового гостя застал Хирон в пещере на Малее — полубога Пелея, пришедшего к учителю с просьбой взять на себя воспитание его первенца-сына от морской богини Фетиды — Ахилла. Но, узнав об обреченности Хирона, решил Пелей остаться с ним в пещере, чтобы быть ему опорой и защитой.

Неподвижно лежало тело бога Асклепия с вытянутыми над головой руками, как будто поднял он их, чтобы остановить грома, и так был повержен Кронидом. А кругом сидели друзья и гости Хирона и вели меж собой беседу.

Был тут и последний небесный киклоп Ураний, ушедший от наземного холода в земные недра, чтобы быть ближе к огню недр матери-Земли Геи, — врачеватель Телем. И прозревший Феникс с подаренными ему Хироном чудо-глазами, видящими чудесную правду живой жизни так, как обычные глаза видят обычную правду. Был тут и вдвойне слепой прорицатель Тиресий, лишенный богами глаз, сам нуждающийся в поводыре.

Был тут и Истребитель мира титанов, безумный Геракл, сын Зевса, великий убийца поневоле, более могучий, чем бог. И был тут Пелей, герой-полубог, познавший тяжесть безмолвного брака с бессмертной и не чаявший близкого возмездия: родила ему нереида Фетида сына, храбрейшего среди героев, но не бога. Стала бы она женой Зевса, родила бы от Зевса сына; был бы тот сын сильнее отца и его молний и овладел бы миром.

И был тут наставник героев, мудрый кентавр Хирон, обреченный на безысходную муку, и еще Силен! И пока все смотрели на Асклепия, Силен припадал губами к бурдюку с вином, отпивал глоток за глотком и мурлыкал свою песенку:

Жил Хирон, Жил Силен.У-лю-лю!

О многом говорили в эту вторую ночь в пещере Хирона его друзья и ученики. Сам же Хирон молчал, и они не знали, слышит ли он их или весь он ушел в страдание. Закрыты были его глаза, как у дремлющего, и до того был он тих, что Тиресий сказал:

— Даже бушующее море горя уступает дыханию покоя.

Никто из сидящих в пещере, кроме пьяного Силена, не знал, что в те часы, укрепляя себя мыслью, принимал бессмертный кентавр великое решение, так как не мог уже победить мыслью страдание и только волей титана сдерживал жалобу и стон.

Говорили сперва гости о двух мирах, о живой и мертвой жизни. И Феникс, пытливый и упрямый, всегда доискивающийся чего-то, что тревожило его своей смутностью, спросил:

— Телем, ты слыхал об истине: где она? И ответил Телем:

— Истина — дело смертных. Но кто хочет исцелять, тот знает: живая жизнь борется с мертвой жизнью, и в этом вся истина — в их борьбе. Только в мире живой жизни, где радость, есть истина. В мире мертвой жизни истины нет — там только забвение.

И все же Феникс продолжал допытываться у Телема:

— Но я смертен, Телем, и во мне есть мысль. Не она ли борется со смертью?

И ответил за Телема Геракл:

— Со смертью борются руками. Тяжело отводить ее руку. Она сильнее великана. Но Геракл отводил. Тогда спросил его Феникс:

— Ты слыхал об истине, Геракл? Удивился герой-полубог:

— Кто она? Титанида? Богиня? Или демон подземной мглы? Не слыхал я о такой бессмертной.

И тогда все посмотрели на Геракла, и опять Феникс спросил его:

— Знаешь ты, что решает в мире?

— Сила.

— Истина есть та сила.

Но Геракл только повел плечами и сказал:

— Не встречал я еще такой Силы. Если встречу — поборется Геракл и с Истиной.

И снова все при этих словах посмотрели на мышцы Геракла, так как знали, что Геракл не умеет шутить.

Тут припомнил Феникс слова Хирона:

«Сила — в мысли высокой. Чем выше мысль, тем она и сильнее. Покоряет она и большое, и малое. Великая жалость была силой Асклепия, потому что была она его самой высокой мыслью. Не от слабости — от великой силы истекает великая жалость».

Тогда заговорили гости Хирона о жалости и снова вспоминали слова Хирона, хотя никто не мог сказать, так ли точно говорил Хирон:

— Боги думают, что для большой жалости нужно и большое время, и, любуясь жизнь, забывают о малой жалости — для тех, у кого для жизни малое время.

Так оно для Олимпа, для неба бессмертных, где время только и бывает большим. Но Асклепий говорил: «И в малом времени вмещается большая жалость, у кого она есть». Эту жалость и дарил он смертным. Не гордился он своим бессмертием, как боги неба, а радовался ему, как земной бог, потому что, будучи бессмертным, мог всегда источать смертным сострадание врачевателя.

В том-то и была сила Асклепия.

Удивили эти слова Геракла, и он спросил:

— Где же тут сила? Вот лежит он, земной бог, перед нами, поверженный богами неба. Если сила в высоком, то у великанов были бы самые высокие мысли, а у чудовищ — самая чудовищная жалость. Боролся я с великанами и чудовищами, но не встречал я у великанов и чудовищ жалости. Непонятна мне такая сила. Моя сила — я сам.

Но когда Геракл это сказал, поднял вдруг голову Силен и пробурчал, причем неизвестно было, шутит ли он или говорит серьезно:

— Ох, Геракл, и объешься же ты когда-нибудь подвигами! Лучше выпей со мной. Еще есть у меня полбурдюка истины. Поборет она и Геракла.

Говорил, а сам косил неприметно глазом на Хирона. И когда всегда рассудительный Феникс заметил: «Твоя пьяная истина слепа», — рассмеялся в ответ пьяный Силен — он один еще мог смеяться в пещере Хирона — и сказал:

— Оттого, что сова слепа днем, она не глупее кукушки. Для пьяной истины весь мир пьян. Говорили гости Хирона о знании. Сказал Тиресий:

— Знание — скука, когда некому служить этим знанием. Оно вечно кипящее варево, в котором выкипели живые соки. Тогда уж лучше ничего не знать. Скука никому не служит.

Заговорил Телем:

— Знание всегда служит — иначе оно умирает. Оно тоже смертно. И когда оно отдает себя, тогда оно питается и растет, и зреет, и радуется. Я, врачеватель, это знаю. Тогда жил я среди киклопов. Теперь…

И умолк последний киклоп, что-то продумывая. А затем добавил:

— Теперь я люблю знать для себя и измерять про себя глубину знания. Радостно мне видеть эту глубину и ее сияние. И чем глубже эта глубина, тем сильнее в ней сияние.

Но как завеса тучи, прикрывшая солнце, грустен был голос дважды ослепленного Тиресия:

— Телем, позади сияния — ночь. Я, слепой, познал, как глубока эта ночь и как она беспросветна. Твое сияние — не больше чем искра или мерцание звездного дождя. Только луч, только свет и огонь есть истина. Погаснет луч — и исчезает истина, тогда наступает мрак. Трудно жить, когда истина погасла.

Но покачал головой Феникс. Сказал:

— Я тоже был слеп. И мрак — истина.

Говорили гости, но никто из них не мог согласиться с другим: ни Телем с Тиресием, ни Феникс с Гераклом. И никто не мог их примирить, потому что Хирон молчал.

И тут все почувствовали, чего лишится земля, если не будет на земле Хирона. И с тревогой посмотрели на него.

И вот оглядел всех доселе молчавший Пелей и неожиданно сказал:

— Как много здесь слепых! Слеп Силен от вина. Слеп и Феникс — у него чужие глаза. Слеп Тиресий — он вовсе без глаз. А у Телема только один глаз, и он больше светит, чем видит. Только я и Геракл еще по-простому зрячи. И, как зрячий, скажу вам: знание — это власть и хитрость. Не одолел бы я Фетиды-оборотня, если бы не знал, что наводит она на мои глаза морок, оборачиваясь в моих руках то в зверя, то в куст, то в огонь… Хитрила она, но не выпускал я ее из рук. Властно держал, зная, что обманчивы все ее образы. И дал мне это знание Хирон. Знание служит, потому что оно повелевает. Потому-то оно и есть сила, что оно повелевает.