Ян Барщевский - Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях Страница 6

На дворе хоть и темно, но погода тихая. Уж полночь, Ситко[62] на чистом небе сменило положение. Веселятся захмелевшие от питья гости. Внезапно будто молния осветила покой, и за стеною послышался какой-то странный шум. Потускнел огонь, освещавший хату, все умолкли и смотрят друг на друга. Карпа переменился в лице и, словно в забытьи, громко произнёс: «Прибыл мой гость» — и сразу же заговорил со своими приятелями о чём-то другом. Но после этого происшествия странная наступила перемена в доме; всех охватил какой-то непокой, некоторым из тех, что ещё не совсем опьянели, стали чудиться странные и страшные видения то на дворе, то в тёмных углах избы. Одному показалось, что с улицы в окно пялится какое-то обросшее волосами страшидло; другому почудилось, будто на печи сидит какой-то карла с огромной головой и чёрный как уголь; третьему привиделся тот чернокнижник, который учил пана делать золото и другим сатанинским штукам. Карпа, заметив тревогу некоторых гостей, смеётся и говорит, что это угар от крепкой водки сотворил такие чудеса, и приказывает дударю играть и петь песни. Среди шума и гомона обо всём позабыли.

Вдруг отворяются двери: входит чаровник Парамон, окидывает гостей из-под густых бровей сверкающим оком и прямо с порога молвит так:

— Поклон вам, почтенные други, пусть не покинет радость вашу весёлую компанию, а молодой паре желаю согласия, любви, богатства и всегда так же весело принимать и чествовать соседей и добрых друзей.

Карпа приветствует его и просит, чтоб садился на лавку, на лучшее место. Гости расступаются, Парамон сел за стол, опёрся спиной о стену и горделиво оглядел всех, кто стоял перед ним. Карпа подносит ему водки и закуски.

— А где ж твоя Гапуля, хозяйка молодая? Или она так занята, или, может, не узнала меня? Я постарел, а она совсем молода, ей ещё надо научиться, как жить на свете.

Карпа подвёл Агапку. Парамон посмотрел на её печальное лицо.

— Не тужи, — говорит. — Поживёшь, полюбишь, и добре будет.

Аким, крестьянин из той же волости, крепостной пана К. Г., был когда-то с Парамоном в большой вражде. Будучи в хорошем настроении, потому как нос от водки не воротил, припомнил он распри старых времён, вышел перед Парамоном, засунул руки за пояс, отставил правую ногу и, глядя ему в глаза, гаркнул:

— А! Поклон!

Няўчом[63] кошка хвост свой лiзала,Аж ёна цебе ў госьцi чэкала.[64]

Все посмотрели на Акима. Не рады, что он, захмелев от водки, осмелился шутить с Парамоном, боялись, кабы не вышло из этого какого несчастья. Все верили в силу чар Парамона, рассказывали, будто он не только может насылать на людей разные хворобы и безумие, но ежели захочет, так и целую свадьбу обратит в волков.

Парамон глянул на него с ядовитой усмешкой.

— А ты, — промолвил он с издёвкой, — подчас так ловко подкрадываешься к панским иль соседским чуланам или туда, где белят полотно, что такого гостя не только сторож не услышит, но и собака не унюхает.

— Га! Я хорошо помню, как меня обвинили в краже полотна, — отозвался Аким, — и ты ворожил на решете, называя имена всех крестьян волости.[65] Решето повернулось на моём имени и на имени Грышки-дударя. Жена эконома поверила твоим чарам, и нас тогда немилосердно высекли. А потом открылось, что эти мучения мы претерпели безвинно. Подлы твои дела, и в чародействе твоём нет никакой справедливости!

Тут откликнулся и дударь Грышка:

— Га! То и я помню. Следовало бы тебя палкой отблагодарить за твои лживые чары, да так, чтоб ты с земли не встал.

Парамон не мог снести, что его чародейство называют ложью. Глаза заискрились, покраснел весь, вскочил с лавки. Все всполошились. Карпа хватает его за шею и просит, чтобы простил их, мол, пьяные и сами не понимают, что говорят. Видя эту ссору, подбегает и Агапка, хватает его за руку, извиняется за то, что у них в доме нанесли ему такую обиду, и просит простить. Также Акиму и Грышке велит, чтоб они забыли о прошлом и помирились с ним. Карпа ставит на стол водку и умоляет, чтобы выпили друг с другом по чарке и забыли о том, что было в давности.

Чаровник немного успокоился.

— Добро, — говорит, — я помирюсь, не тревожьтесь. Не стану я прерывать пляски в вашем доме, наоборот, сделаю так, чтоб они стали ещё веселее. Пусть Грышка весело играет на дуде, а Аким пляшет, — и с хитрою усмешкой добавляет: — Ну, идите, хозяин и молодая хозяйка просят нас выпить друг с другом по чарке водки. Ещё петух не пропел: теперь самая пора повеселиться.

Карпа, Агапка и гости горячо просят Акима и Грышку, чтоб они сели за стол с Парамоном. Аким не отказался от водки, да и Грышка тоже по его примеру. Приняли они из рук Парамона по рюмке, потом ещё раз повторили.

— Мир! Мир и согласье меж нами, — кричат гости. — Столы ломятся от угощений, вдосталь и закуски, и питья, давайте ж пить, гулять да желать молодым богатства, здоровья и долгих лет.

Запели песни. Грышка надувает кожаный мех своей дуды, под музыку и пенье пляшет молодёжь. Парамон задумчиво, с насмешливой миной поглядывает то на дударя, то на Акима. Некоторое время продолжаются дружные и весёлые танцы. Но внезапно Грышка начинает бешено наигрывать казачка.[66] Гости кричат, просят, чтоб играл «Цярэшку»,[67] запевают: «Цярэшкi бiда стала, з кiм яго жына спала». Он не обращает на это внимания, никого не слушает, а всё играет и играет своё, безо всякого лада. Тут Аким выбегает на середину и начинает, как бешеный, плясать неведомо что. Все дивятся, глядя на него, не понимают, что с ним стряслось: глаза вытаращены, лицо преобразилось. Просят их, чтоб один перестал играть, а второй плясать. Ничего не помогает, никаких слов не слышат, помешались оба. Хотели удержать Акима, но тот, бормоча что-то непонятное, вырывается, снова пляшет, а дударь играет беспрерывно. Парамон глядит на них из-за стола и громко смеётся.

— Не трогайте их, — говорит, — пускай повеселятся, в другой раз не захотят задираться со всеми подряд.

Карпа просит, чтоб простил им и приказал остановиться.

— Пусть ещё погуляют, — отвечает Парамон. — Будет им наука, дабы впредь уважали и почитали людей, что умнее их.

Долго мучились дударь с Акимом от этой одури. Уже и полночь минула, и во второй раз пропел петух. Наконец, Грышку оставляют силы, выпускает он из рук дуду и, сомлевши, падает на землю. Аким качается, весь почернел, будто перед смертью. Натешившись местью, Парамон что-то прошептал, дал им воды, а когда они угомонились, взял шапку, поклонился хозяевам и пошёл домой.

Это происшествие нарушило всё веселье. Гости один за другим благодарили хозяев за радушие, желали богатства да счастливых дней и выходили за двери.

Тут пан Завáльня перебил:

— Говорят, что встарь, когда люди больше заботились о славе Божьей, таких колдунов сжигали на огне, либо топили в воде.[68] Слышишь, Янкó, что делают люди, когда побратаются с дьяволом? На свете надо быть осторожным, я в своей жизни слыхал о множестве таких зловредных чаровников, каким был Парамон.

— Может, дядюшка, делал он это с помощью каких-то ядовитых трав, может, подлил дударю и Акиму в водку белены или другого ядовитого зелья, что доводит человека до безумия?

— Не травы сотворяют такое, а сила бесовская. И плохо, что учёные люди порой не очень в это верят. Я сам знавал одного панича, который судил обо всём так, будто никогда не учил ни Катехизиса,[69] ни десяти заповедей Божьих. Но что ж дальше?

— После свадьбы Карпа зажил не по-нашему: в скором времени построил новый дом с большими окнами, завёл сад, где цвели вишни и яблони, и жильё его больше походило на шляхецкую усадьбу, чем на простую избу. Чванства ради посадил под окнами такие же цветы, как растут в панском саду, и с которых нет никакой корысти. Агапке запретил носить шнуровку и платок на голове, а наказал одеваться в ситцевые платья, что носят шляхтянки. Не хотела она менять свой наряд, знала, что все, увидя её в дворовой одежде, будут называть ленивой, но пришлось ей смириться с волей мужа и в таком уборе заниматься цветами, ведь батраков у Карпы хватало, было, кому идти с серпом на жатву. Имел Карпа деньги, имел и уважение, сам пан бывал у него в гостях, но разве ж в этом счастье? Всегда он был неспокоен в мыслях своих, ни одному батраку никогда не сказал ласкового слова, и Агапка не могла ему угодить. Её редкая улыбка казалась ему издёвкой, её кротость он называл глупостью, её скромность и молитвы, которым научила мать, были для него несносны. То прикажет, чтоб ни с одним батраком не разговаривала, то гневается, что она нерачительная. Бог знает, чего хотел. Порой ругал свою жену, что она ленивая, а сам сразу после захода солнца шёл спать и не хотел, чтобы она занималась до позднего часу какой-нибудь работой или молилась. Иногда ополночь вскакивал с постели и у дверей либо через окно говорил неведомо с кем, или выбегал за двери и незнамо где пропадал, аж покуда петух не запоёт.