Халил-бек Мусаясул - Страна последних рыцарей Страница 8

Холодным и строгим был прием для уставшего от дороги и подавленного из-за неудавшегося побега мальчика, которого, сняв с лошади, тут же тщательно отмыли и сурово отчитали. Но когда у меня отняли мою замечательную папаху и под язвительные речи швырнули ее на моих глазах в огонь, я не выдержал и, теряя силы, закричал: «Тот не мужчина, у кого нет вшей!» Однако этот последний крик из дикого, свободного мира приключений, к которому мне нельзя было принадлежать, повис в воздухе, не произведя никакого впечатления. Меня сковало свинцовым сном. Так оборвалась моя мечта о пастушеской жизни.

На одном из горных склонов, расположенных над Чохом, возвышалось старое заброшенное каменное здание, которое, казалось, вот-вот рухнет. Однако оно продолжало стоять, хотя держалось, как у нас говорят, на «честном слове». Эти развалины были школой, куда нас, детей, посылали, чтобы научились читать Коран. Ежедневно, во время утренней молитвы — муэдзин был у нас вместо часов — мы направлялись на учебу, а во время полуденной молитвы возвращались домой.

Как и все остальные ученики, я приходил в школу в тулупе, со сложенным под мышкой ковриком (у каждого был свой коврик, и только самые бедные пользовались чужими ковриками). В большой классной комнате не было никакой другой мебели, кроме низких деревянных столов. Писали мы на деревянных досках, на которые черной краской был нанесен арабский алфавит. Начинался урок, а это значит, что около тридцати детей молились долго и старательно, как можно лучше и громче читали алфавит и сочетания отдельных согласных с гласными. Вследствие этого в классе стоял непрерывный гул, подавлявший любую собственную мысль в самом зародыше. Учил нас малообразованный мулла из нашей мечети. Коран, разумеется, прочно засел в его голове (что являлось минимумом знаний для учителя), но понимал ли он все, что знал наизусть, это еще вопрос. Он никогда не объяснял нам значение отдельных отрывков текста. А это, наверное, и не имело бы смысла, так как текст был написан на арабском языке, который мы не понимали и которому нас пока не учили. «Это язык пророка»,— говорили нам коротко и ясно,— которому, вероятно, захотелось однажды выразить свои мысли совсем непонятным образом. В школе четко было заведено такое правило: если мы запинались, читая или рассказывая наизусть, то тут же получали колючие удары палкой.

Поэтому учеба была для меня пустым занятием, и ходить в школу было неинтересно. Учитель, которого звали Тахир из Бацада, казался нам пугалом, одетым в несколько шуб, с огромной папахой на голове, с большими усами и злой палкой. Так мог вырядиться только недобрый человек. А он и был исключительно жестоким и придумывал новые и все более изощренные наказания для провинившихся детей. Это пристрастие ему порой дорого обходилось. Старшие братья мальчика, которому он оторвал пол-уха, избили его из мести почти до полусмерти и бросили в таком состоянии около классной комнаты. Однако следует сказать, что эта неприятная черта характера нашего учителя не очень омрачала наше детство, просто это была одна из суровых реальностей жизни, некое явление природы, с которым каждый из нас смирялся, как мог. Мне как-то легко удавалось избегать его коварных наказаний, вероятно, потому что Тахир уважал нашу семью.

Была еще одна причина, по которой этот тиран неплохо относился к сыну наиба Манижал. Иногда он вплотную подходил ко мне и сквозь его неприятную бороду до моих ушей доносились доверительные слова, смысл которых до моего сознания доходил позже. Он говорил о том, как хорошо было бы для старого и больного человека выпить крепкого и очень сладкого чая. А шустрый мальчик мог бы, между прочим, отколоть лакомые кусочки от головки сахара, находящейся в кладовой богатого дома, и принести своему старому, доброму учителю в качестве подарка, но только так, чтобы ни одна человеческая душа об этом не узнала.

Безо всяких угрызений совести и довольно ловко я доставлял ему сахар и вскоре научился и кое-что другое уносить из дома на сторону. Таким образом, уважаемый Тахир научил меня не только Корану, но и преподнес азы воровства. Но к счастью, прежде чем он успел обучить меня этому в совершенстве, я уже успел пройти курс Корана. Однажды мой старший брат Мохама играя, подбросил меня вверх и нащупал в моих карманах краденый сахар. Он понимающе улыбнулся и обещал не выдавать меня. Он, наверное, знал об этих вещах по собственному опыту и что этому безобразию вскоре все равно наступит конец.

Даже самые скучные уроки, впрочем, не были для меня зря потраченным временем: ведь именно в школе я встретил Нажават, мою первую любовь, а потом каждый день виделся и разговаривал с нею. Это нежное, очаровательное, голубоглазое существо нежно и робко реагировало на мои грубоватые знаки внимания. Вскоре вопрос о нашей с нею свадьбе стал решенным делом. Бедная маленькая Нажават! Спустя несколько лет, еще совсем юной девочкой, она умерла.

Наконец я окончил курсы Корана, то есть я мог его читать почти наизусть, а именно двумя способами: просто и мастерски. Просто означало быстрое, монотонное чтение, тут важна была только скорость. Под мастерским чтением, иначе «махраша», понималось чтение напыщенным тоном, с торжественной и патетической интонацией. Всякий раз, когда я нараспев читал эти своеобразные, полнозвучные строки из священного писания пророка, меня охватывало глубокое волнение, хотя смысла цитируемого я не понимал. Когда же спустя годы я постиг их содержание, мне показалось, что хорошо знакомые школьные тексты неожиданно изменили свой облик.

После окончания курса Корана, как было принято, для меня дома устроили маленький праздник. Я ехал на маленьком ослике в окружении поющих в мою честь одноклассников. При этом я ни на минуту не выпускал из поля зрения свою маленькую светловолосую подружку Нажават. Дома нас уже ждали. Над самыми воротами стояла моя красивая мама со старшим братом Мохамой и бросала в нас деньги и конфеты. Во время драки, возникшей из-за сладостей, меня быстро забрали в дом. При этом я продолжал крепко держать маленькую ручку Нажават в своей руке. Нежная и изящная, она была одета как взрослая. Прехорошенькая женщина в миниатюре! Я со всей серьезностью представил ее брату как свою невесту, и в моей памяти осталось то, как он ласково поднял нас обоих, ее левой, а меня правой рукой над собой. Сияя от счастья, я видел прекрасные голубые глаза моей Нажават и, сидя на плече обожаемого брата, радостно смотрел в свое будущее, представлявшееся мне в розовом цвете.

Хотя я уже знал Коран наизусть и мог его читать по всем правилам искусства, для продолжения учебы в медресе я был, по мнению кадия {26}, еще слишком мал, и мне на некоторое время была предоставлена полная свобода. Да и у меня самого после моего первого школьного опыта пока не было желания учиться дальше. Вместо этого я готов был все время заниматься резьбой и лепкой, работая при этом с любым материалом, который попадал мне в руки. Насколько я помню, у меня уже тогда была мастерская в маленьком уголке между передним двором и конюшней. Там я проводил счастливые часы с двумя друзьями, Расулом и Маммой. Они готовы были поддержать все мои идеи и дела.

В это время одно обстоятельство очень занимало мои мысли и подпитывало мои тайные желания — это изготовление памятника для могилы моего отца. Перед входом на Чохское кладбище был разбит большой шатер, в котором работал знаменитый мастер Исмаил из Шулани, резчик по камню и ваятель божьей милостью, с двумя своими помощниками, огромными сильными мужчинами. Застыв, как статуи, мы могли часами восхищенно смотреть, как он работал над еще бесформенной огромной каменной глыбой. Тяжелые удары молота раскатывались в горах грохотом, а удары долота раздавались звонким эхо. Памятники, которые устанавливают на могилах мусульман, состоят обычно из высокой, узкой прямоугольной плиты, ее верх, напоминающий шею, переходит затем в чалму. Все это создает впечатление стилизованной человеческой фигуры, то есть символ того, кого правдоподобно изображать мусульманам запрещено.

Ежедневно в течение нескольких недель мы с нетерпением следили за работой мастера, которая была уже на стадии завершения. С обратной стороны поверхность камня украшали искусно переплетенные золотые и бирюзовые орнаменты в виде барельефа. Лицевая сторона несла на себе самый значительный и благородный узор: большое, глубоко высеченное, густо разветвленное дерево, на каждом листке которого изящной вязью были выгравированы имена наших предков. Это было родословное дерево нашего тухума, на котором меня изобразили в виде нераспустившейся почки. Так объяснил мне добрый мастер Исмаил. Ему нравилась моя увлеченность, и он давал мне иногда немного краски, чтобы я тоже мог рисовать, благоговейно наблюдая за его работой. Вечером, уходя домой, я брал с собой горшочек с краской и учился рисовать на всех воротах и дверях до тех пор, пока старому Рамазану не надоело протирать их, и он не спрятал от меня краски и кисть. В моем укромном уголке под лестницей я бережно хранил свой молоток и резец. Правда, здесь мне приходилось работать в полусогнутом состоянии, чтобы не удариться головой, зато освещением служила самодельная керосиновая лампадка, предмет моей гордости. Мое убежище было скорее таинственным, чем удобным, но достаточно просторным, чтобы дать приют моим самым большим мечтам, связанным с тем, что благодаря мастеру Исмаилу во мне проснулся внутренний голос. Прекрасные краски, чистые формы и богатые орнаменты, выполненные рукою мастера, постоянно играли перед моим взором. Меня восхищало и таинственное искусство инкрустирования металла. Настоящим мастером этого дела был Якуб. Оружие и сабли, самые ценные принадлежности мужской одежды, требовали достойного украшения.