Эрика Таубе - Сказки и предания алтайских тувинцев Страница 8

Но, несмотря на подобное вмешательство не зависящих от нас сил и другие объективные трудности, в основном работа протекала гладко, и я с благодарностью могу признать, что не только все, хоть как-то участвовавшие в этой работе, но и руководящие кадры администрации кооператива и сомона оказывали мне всяческую поддержку: предоставляли в мое распоряжение джип или лошадей или освобождали сказителей на время записи от работы.

Наша работа в 1966 г. стала общественным событием в центре Цэнгэла и его кооператива. Уже утром, когда мы только еще ожидали открытия «красного уголка», к нам подходил то один, то другой житель сомона, чтобы завязать разговор или просто, как это было прежде всего с детьми, поглядеть на нас. Каждый, у кого было дело в сомоне, заходил в течение дня — кто надолго, кто на короткое время — в наше помещение или просто прижимался лицом к окошку. Недалеко от нас как раз строился новый, большой клуб, и работавшие на строительстве мужчины, женщины и молодежь приходили к нам в перерыв и были нашими постоянными гостями. Некоторые дети стояли иногда часами и слушали. Их всех интересовали не только сказки, которые тут можно было услышать в столь неурочное время — летом и среди дня, но и наш магнитофон, который чудесным образом удерживал и передавал человеческий голос, и наверняка уж и совсем непохожая на них женщина — ведь я была первой европейкой, приехавшей в Цэнгэл.

Сначала многим все равно было непонятно, для чего кто-то из далекого «Германа» проделал к ним долгий путь, чтобы записать то, что рассказывают друг другу тувинцы и чего нет даже в книгах. Сначала это чуть не стало даже нашей главной трудностью. Стереотип билвес мен («я ничего не знаю») прежде всего объяснялся тем, что люди, к которым я обращалась, были твердо убеждены в моем интересе лишь к сказкам из книжек, т. е. к монгольским сказкам (все тувинцы в Цэнгэле говорят и по-монгольски: молодые, уже посещавшие школу, — довольно хорошо, некоторые старики, никогда не покидавшие родной алтайской области, — чуть-чуть). То, что передавалось только изустно, они вовсе не считали столь важным, чтобы это могло заинтересовать меня. Может быть, известную роль сыграло здесь то обстоятельство, что по причине их малочисленности и рассредоточенности тувинцы в МНР не считаются национальным меньшинством, как казахи, поэтому тувинские дети не имели возможности учиться на своем родном языке. Им приходилось выбирать казахскую или монгольскую школу, причем в основном предпочтение отдавалось последней.

Нам удалось постепенно развеять это сомнение в ценности для других их собственного народного творчества, и в этом отношении в следующие приезды нам уже было намного легче. Первоначальная сдержанность со временем отступила и сменилась куда большей готовностью рассказать нам то, что еще сохранилось. Позже были даже такие случаи, когда кое-кто сам приходил к нам и предлагал что-нибудь рассказать. Так было, например, со столяром Джоксумом. В 1982 г. в юрте брата Ч. Галсана, где я жила во время этого приезда со своим сыном Яшей, появились два старика и спросили, где «ящичек»— имелся в виду кассетный магнитофон, они хотели спеть мне кое-что. Увы, в этот день у меня поднялась температура, и сын самостоятельно отправился в отдаленный аил к одному сказителю, прихватив с собой, конечно, магнитофон. Оба старика были очень разочарованы тем, что я записала их тексты только от руки и что им не удалось после записи услышать свои голоса из «ящичка», — они проделали на своих лошадях долгий путь через горы, и им необходимо было возвратиться в тот же день.

На второй год, в 1967 г., учитель П. Дживаа дал мне переписать тетрадку с пословицами и загадками, из которых я заимствовала около 150 неизвестных мне единиц.

Летом 1969 г. нам сказали, что многие старшеклассники завели тетрадки-песенники, и мы нашли в таких тетрадях еще не записанные нами тексты. Один из учителей дал домашнее задание каждому ученику записать по тувинской сказке (конечно, на монгольском языке); результатами этого опыта были, правда, лишь краткие варианты уже имевшихся сюжетов. Все эти свидетельства собственной инициативы тувинского населения не только принесли пользу моему собранию, но и доставляли мне огромную радость.

В два моих последних приезда, в 1982 и 1985 гг., к тому благоприятному обстоятельству, что я уже побывала раньше в большинстве аилов и юрт, добавился и еще один момент, быстро рассеявший последние следы сдержанности: я привезла с собой фотографии, сделанные в прошлые приезды, и некоторые свои иллюстрированные публикации. Все сгрудились вокруг них, и прежде всего женщины, которые вообще- то в беседах вели себя сначала довольно сдержанно. «Смотри-ка, желтый Дюпор!»; «А тут старшая сестра Балсын!»; «А это кто же?»; «Гупан, добрый наш!»; «Пха!»— так и жужжало все вокруг. Иногда мне даже удавалось помочь в идентификации той или иной личности, особенно на фотографиях детей, которые тем временем давно уже стали взрослыми. Тогда раздавались слова признания: «Пха, она знает наших лучше, чем мы сами!» И сразу же завязывался разговор. Сейчас это было особенно важно, так как я приезжала на относительно короткое время и сокращение вводного церемониала оставляло мне больше времени на опросы и записи. И те, кто «что-то знает», быстрее и охотнее делились своими знаниями.

Уже в первый год нашей работы в живом интересе к ней местного населения открылась еще одна особо важная сторона: постоянное присутствие при наших записях в «красном уголке» семи-восьми лиц заменяло исполнителям публику, большинству из них необходимую. Кроме того, оно смягчало непривычную для исполнителя очень скучную по сравнению с вечерним сидением в юрте атмосферу маленькой комнатки клуба. Комната была светлая, уставленная мебелью, немыслимой в юрте. Исполнитель сидел на стуле, что было ему крайне непривычно, и поэтому, конечно, неудобно, перед аппаратом, которого он никогда раньше не видел, в технике которого ему чудилось что-то неладное и таинственное. И, несмотря на постоянное движение — приход и уход публики, было, несомненно, много положительного в том, что таким образом сказитель был все время окружен знакомыми. Во все последующие годы ситуация во время записывания или полностью, или частично — если это происходило днем, то хотя бы в пространственном отношении — соответствовала привычному для сказителей ритуалу исполнения фольклора. Кто хоть раз наблюдал настроение при свободном рассказывании в юрте, тот поймет, что записывание сказок в нетипичных обстоятельствах вроде тех, в которых это происходило в первое лето в Цэнгэле, лишь скудное, вынужденное решение и в некоторых случаях может даже отрицательно повлиять на результат, так как вся обстановка и настроение рассказчика очень важны для самого процесса рассказывания и определяют, насколько удастся рассказ. Правда, в 1966 г. мы и в таких условиях записывали Байынбурээда, одного из известнейших рассказчиков Цэнгэла, и эти записи — из лучших в моем собрании.

Обычно же сказки рассказывают в юрте по вечерам, особенно в длинные зимние вечера. В очаге горит огонь, в котле кипятится молоко вечерней дойки или варится мясо. Сидя вокруг очага, едят и пьют. Одна-единственная свеча освещает лица, и помещение кажется еще меньше, чем оно есть на самом деле. И только когда все насытятся, отставят в сторону блюдо для мяса, а пиалы с арагы по крайней мере один раз обойдут круг, рассказчик произнесет свое многозначительное: Джэээ — омды… — «Ну, вот…» Все смолкает. Может быть, какая-то женщина скажет еще что-нибудь ребенку, понизив голос. Все напряженно прислушиваются. Рассказчик сидит на почетном месте в типичной для мужчин позе — скрестив под собой ноги или выставив правую ногу и положив на колено правую ладонь. Старшие дети сидят на кроватях или лежат на животах, оперев подбородки о ладони. Младшие сидят на коленях матери или бабушки, прижимаясь к ним. Старшие мужчины тоже сидят на почетном месте, прислонясь спинами к деревянным сундукам или передним спинкам кроватей. Снаружи слышны еще шаги, кто-то входит, здоровается почти беззвучно, садится. Быстро передают друг другу, что будет рассказываться.

Сказки рассказывают, а старики часто и напевают их, особенно богатырские и волшебные. Рассказчик чуть раскачивает из стороны в сторону верхнюю часть тела или сильно подрагивает плечами, производя движения, напоминающие танцевальный стиль, характерный в Западной Монголии. Одни сильно зажмуривают глаза, и создается впечатление, что они полностью погрузились в мир своих героев. Другие наблюдают за реакцией своих слушателей и сопровождают свое исполнение поясняющими жестами или время от времени вставляют объяснение от себя. Кто-то очень собран и серьезен, только в комичных местах прозвучит иногда легкий смех. Некоторые рассказывают очень живо и сами от души веселятся, изображая забавные сцены — когда, например, герой в конце скачек хочет остановить свою лошадь, но делает это неправильно, и поэтому она продолжает тащить его за собой. От их темперамента зависит и то, как они попивают арагы. Например, Байынбурээд, когда он в 1967 г. рассказывал в юрте, почти ничего не пил. Д. Дагва, напротив, под конец был почти пьян. И позже, при письменной фиксации его текстов с магнитофонной ленты, обнаружилось, что он в конце сказки перепутал имена. Рассказчик он довольно живой. Он стал исполнять нам сказку «Хевис Сююдюр» однажды после обеда, когда кроме нас присутствовали только женщины и дети из двух наших юрт. Не прошло и десяти минут после начала рассказа, как он прервал его, сказав: «Дети, я ведь не бесчувственный какой, мне нужны слушатели!» Тогда кто-то поскакал в соседний аил и вернулся с несколькими мужчинами. Этот эпизод показывает, на кого ориентирует рассказчик свое повествование — явно не на часть сообщества и отнюдь не на детей, а на всех членов общества в целом и даже прежде всего на взрослых. Этот пример показывает и то, что отчетливо прослеживается всегда: исполнение фольклора не просто что-то вроде развлечения для уже присутствующих, а более серьезное событие, которое притягивает к себе людей из ближнего окружения и даже издалека.