Николай Грязев - Поход Суворова в 1799 г. Страница 32

Одна рота конной Богданова. Пять рот Сиверса батальона. Две роты Капцевича батальона. Две роты Маркеля батальона. Одна рота пионеров и саперов.

Сверх сего, по инженерной и квартирмейстерской части, комиссариатские, штабные, врачебные и гражданские по дипломатическому отделению чиновники и несколько волонтеров».

На зимних квартирах в Богемии русские пробыли более месяца и успели хорошо отдохнуть, оправиться и починить обозы. Один из участников похода (Старков) так рассказывает о стоянке в Богемии: «Тут нас (ратников) обмундировывали, выдали холст на рубашки, башмаки и на многих шили мундиры и шинели; выдали и жалованье, и за прошедшее давно порционные деньги. Квартиры наши у соплеменников были роскошны. И до сего часу моей жизни помню доброе, милое их к нам, русским, расположение, и забыть это был бы тяжкий грех душе нашей. Многим из ратников жители насильно, так сказать, втерли от себя белье, чулки, платки и прочее, что было только нужно ратнику; а кормили… истинно на славу. Мы отдохнули; позабыли прошлое, в Альпийских горах перенесенное, — и были бы готовы идти с радостью на врага»*.

_______________________________________

* Вообще в славянских землях Австрии к русским относились крайне сочувственно, имя же Суворова было окружено ореолом славы. Тот же Старков рассказывает, как в 1805 г. (после поражения русских и австрийцев Наполеоном под Аустерлицем) ехал он через Галицию и в м. Мысленицы остановился в заездном доме, послав просить тамошнего австрийского начальника дать лошадей. В обширной комнате этого дома было человек пять стариков, солдат австрийских, пехотных и драгун. «Вслушавшись в их разговор, узнал я, что они, горюя о потерянном сражении и о занятии французами Вены, толковали – отчего и как потеряна их столица. Я вмешался в их разговор, и они говорили мне: «Виноват Макк! Виноват Вейн-Ротер!» «Эх, — говорили седые усачи, — в Италии с бойцом Шуворовым (Суворовым) били ль мы французов; с Лавдонем (Лаудоном) били ль мы турок! А те раз нас побили?.. Не стало их, и нас био». И слезы у седого драгуна показались. Я спросил, в котором полку он служил в Италии. «Служителем в регименте Коррачая», — отвечал он. Все они превозносили Александра Васильевича Суворова.

Сам Суворов писал Ростопчину про зимние квартиры: «Мы здесь плавали в меде и масле».

Пребывание генералиссимуса в Праге оживило столицу Богемии: в главную квартиру русской армии приезжали офицеры повеселиться и взглянуть на обожаемого вождя. Отель барона Вимера, который он занимал, сделался rendez-vous для высшего общества, обратился в подобие дворца владетельной особы, куда все стремилось: иностранные генералы, министры, дипломаты искали расположения русского полководца, ловили каждое его слово; везде ему устраивались торжественные встречи, хотя он этого избегал; всякое общественное собрание жаждало иметь его своим гостем. Старик охотно принимал приглашения, казался веселым и беззаботным. Русские святки не были забыты в Праге, и Суворов заводил разные игры: жмурки, фанты, жгуты, хороводные песни; сам пел и заставлял петь по-русски немецких дам. Важные австрийские сановники, сам напыщенный граф Бельгард и англичанин лорд Минто, принуждены были принимать участие в этих забавах. Суворов пускался в танцы, путал игры и смеялся от всей души. Образ жизни его и обращение отличались такими же странностями, как и прежде. Например, бывали у него утренние приемы и обеды; гости приглашались присутствовать на богослужении в его домовой церкви. За стол садились обыкновенно между 8 и 9 часами утра; стряпня была просто невозможная, переносимая только привычными людьми. Выйдя к гостям, эксцентричный хозяин обыкновенно целовался со всеми и каждого по очереди благословлял; за столом ел и пил больше всех, ведя оживленный разговор, причем сам говорил тоже больше всех; беседа часто сворачивала на военные заслуги хозяина, который в этих случаях не отличался скромностью, извиняя себя примером древних римлян, которые прибегали к самовосхвалению для того, чтобы возбуждать соревнование в слушателях. Обед продолжался часа полтора или два. По окончании обеда Суворов вставал, давал всем свое благословение и отправлялся на несколько часов спать.

В церкви Суворов бывал часто, выстаивал непременно всю службу, молился очень усердно, поминутно крестясь и делая земные поклоны, пел на клиросе, дирижируя певчими. Вообще повсюду он держал себя одинаково непринужденно, сообразно со своими взглядами и привычками. Но эти взгляды и привычки нередко во многом расходились с общепринятыми и, кроме того, беспрестанно проскакивали совсем уже необычные причуды и выходки.

Однажды в Праге ему представлялся австрийский генерал большого роста; этим генералом Суворов почему-то был недоволен*. Когда доложили об австрийце, генералиссимус поспешно вышел в приемную, схватил стул, встал на него, поцеловал генерала и, обратившись к присутствующим, сказал: «Это великий человек, он вот меня там-то не послушал», а потом повторил свои слова по-немецки. Генерал побледнел, а Суворов перестал обращать на него внимание.

________________________

* Может быть, это был граф Бельгард?

В Праге же один из местных вельмож давал бал; русскому главнокомандующему была приготовлена пышная встреча; вся лестница уставлена сверху донизу растениями; нарядные дамы образовали с обеих сторон шпалеры. Князь Италийский пошел по лестнице, раскланиваясь на обе стороны; наверху его встретили музыкой, и одна из дам запела: «Славься сим, Екатерина». На грех, эта дама была беременна. Сначала Суворов слушал с видимым удовольствием, потом подошел к певице, перекрестил ей будущего ребенка и поцеловал ее в лоб, отчего она вся вспыхнула. Начались танцы. Высокопочитаемый гость ходил и смотрел на танцующих; но когда заиграли вальс и пары понеслись одна за другой, он подхватил своего адъютанта и пошел с ним вальсировать не в такт, в противоположную сторону, беспрестанно сталкиваясь с танцующими. Обходя затем разные комнаты, наполненные гостями, он заметил картину, изображавшую знаменитое отступление Моро (в 1796 г.). Суворов посмотрел на нее и спросил хозяина, не желает ли он видеть на самом деле, как Моро ретировался. Хозяин не понял вопроса, но из вежливости отвечал утвердительно. «Вот как», — сказал Суворов, побежал по комнатам, спустился с лестницы, сел в карету и уехал домой. Потом говорили, что вся эта неприличная сцена была разыграна Суворовым, потому что хозяйка дома была дочерью Тугута. Все сходило с рук знаменитому чудаку, привлекавшему внимание Европы и находившемуся в апогее своей славы. Отовсюду получал он знаки уважения и новые почести. Вдова бывшего герцога Курляндского охотно согласилась выдать свою дочь за сына Суворова Аркадия. Курфюрст Саксонский прислал в Прагу своего придворного живописца Шмита, чтобы написать портрет генералиссимуса для Дрезденской галереи. Курфюрст Баварский прислал орден св. Губерта. Сам император Франц, как будто желая загладить прежние несправедливости, выражал в рескрипте от 3 декабря Суворову свою признательность и оставил ему на всю жизнь звание австрийского фельдмаршала с соответствующим жалованьем в 12 000 гульденов. Известный английский адмирал Нельсон прислал русскому полководцу письмо, в котором писал: «В Европе нет человека, который бы любил вас так, как я; все удивляются, подобно Нельсону, вашим великим подвигам, но он любит вас за презрение к богатству». Считая себя по наружности весьма похожим на Суворова, Нельсон радовался такому сходству и по этому случаю прибавил в своем письме: «Знаю, что мои подвиги не могут равняться с вашими; но, верно, мы с вами в родстве, и я прошу вас никогда не лишать меня драгоценного имени любящего вас брата и искреннего друга». На это эксцентричное письмо Суворов отвечал в том же духе: «Рассматривая портрет ваш, я действительно нашел сходство между нами; это лестно для меня; но еще более восхищаюсь тем, что мы сходимся умом и мыслию…»

Наступил 1800 год, вместе с тем новое столетие. Император Павел послал собственноручное поздравление полководцу, пользовавшемуся в это время его неограниченною милостью.

«Князь! — писал русский государь. — Поздравляю вас с новым годом и, желая его вам встретить благополучно, зову вас к себе. Не мне тебя, герой, наградить; ты выше мер моих; но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное.

Благосклонный Павел».

Окруженный знаками царских милостей, общего почтения, любовью армии и всей России, Суворов казался бодрым и веселым. Смотря на него в это время, никто не подумал бы, что видит перед собою семидесятилетнего старика, удрученного глубокими страданиями душевными и уже близкого к могиле. Он представлялся беззаботным для того только, чтобы скрыть душевные свои раны. Во всех заметках, писаных генералиссимусом в Праге, слышится какое-то грустное разочарование. Он чувствовал, что поприще его кончено!