Автор неизвестен - повесть о победах московского государства Страница 7

Не менее сильное впечатление производят, именно в силу правдивости жизненной ситуации, причитания жены о слишком ранней горькой вдовьей участи. Не могли не вызвать у читателей сочувствия жалобы молодой женщины на несчастье, обрушившееся на нее всего лишь после двух лет замужества. Княгиня такими образными словами определяет свое состояние; “…аз, яко едина точию от убогих жен, жена твоя: яко птица оху-дех, яко серна осиротех… плачу премногия твоея красоты и своего убогаго вдовства” (л. 34). Заканчивается плач традиционными для вдовьих плачей словами о нежелании жить после смерти мужа.

В своем исследовании о вдовьих плачах в древнерусской литературе В. П. Адрианова-Перетц писала: “Последним по времени отголоском плача Евдокии была риторическая его переделка патриархом Иовом в Житии царя Федора Ивановича”. [28] Теперь есть все основания считать, что наиболее поздним в серии вдовьих плачей, исходным образцом которых был плач Евдокии, является плач княгини Александры Васильевны в “Повести…”.

В “Писании…” плач народа очень краток. “Повесть…” в этом смысле оказалась более традиционной, поэтому всенародный плач в ней намного пространнее. Плач народа в ней не добавляет ничего нового в смысле содержания и стиля к устоявшейся формуле подобных плачей. В этом плаче содержится прославление князя, перечисляются все благодеяния Скопина и приводятся обычные слова о незаменимости умершего воеводы и о полной безнадежности положения после его смерти: “…к кому прибегнем, и кто нас свободит от нахождения иноверных, и государство Московское очистит…” (л. 35 об.).

Обращает на себя внимание заключительная фраза народного плача в “Повести…”, примечательная тем, что она близко напоминает поэтическое восклицание автора “Слово о полку Игореве” в конце рассказа о поражении князя Игоря.

���� Слово о полку Игореве Повесть…

���� Уже бо, братие, веселие наше в тугу и ла, уже пустыни силу прикрыла. [29] Уже бо, братие, невеселая година встаскорбь и во многое сетование преложися! (л. 36).

Вместо двух плачей шведского полководца Якова Делагарди, включенных в “Писание…”, в “Повести…” присутствует только один плач иноземцев. Он больше по объему, чем оба плача Делагарди, вместе взятые, и принадлежит не конкретной личности, а всем иностранным наемникам, которых автор называет “немецкие полки”. Хотя их переживания переданы в “Повести…” в типичном для подобной ситуации в житийных произведениях древнерусской литературы гиперболизированном виде, [30] выражены они даже драматичнее, чем переживания русских. Поведение иноземцев при погребении Скопина говорит об их безграничном отчаянии: они “…по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще, и власы своя рвуще, и лица своя до пролития крови одираху, и со многими слезами, и своими иновещанными языки вещающе, и много причи-тающе…” (л. 36-36 об.).

Главный смысл плача иноземных воинов состоит в том, что похвальное мнение о князе высказывается чужестранцами. При этом прославление Скопина иностранными наемниками превосходит даже возвеличивание его в других плачах. Иностранцы оценивают полководческие таланты Скопина еще выше, чем соотечественники. Они заявляют, что в своих походах по разным странам нигде не встречали человека, наделенного такими достоинствами, как Скопин, и удостаивают его высшей похвалы, сравнивая с Александром Македонским. [31]

Оценка Скопина в плаче иностранных наемников подтверждает зависимость “Повести…” от “Писания…”, где Яков Делагарди восклицает: “Московский народи! Да уж мне не будет не токмо на Руси вашей, но и в своей немецкой земли, но и от королевских величеств государя такова мне”. [32] В “Писании…” эта характеристика появилась в свою очередь как подражание Житию Александра Невского, влияние которого на “Писание…” уже давно отмечалось в научной литературе. [33]

Таким образом, “Повесть…” испытала через посредство “Писания…” воздействие со стороны Жития Александра Невского.

“Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, написанная патриархом Иовом еще в царствование Бориса Годунова, [34] также послужила важным литературным источником “Повести…” и оставила заметные следы не только в рассказе о князе М. В. Скопине-Шуйском.

По своим задачам и особенностям художественного метода труд Иова вполне может быть признан продолжением Степенной книги. [35] Царь Федор, последний представитель династии Рюриковичей, не попал в Степенную книгу. Патриарх Иов ликвидировал этот пробел, написав повесть, посвященную царю Федору и представляющую собой еще как бы одну степень в дополнение к Степенной книге.

Следует отметить особенность, отличающую “Повесть о честнем житии…” от других агиобиографий русских государей. В “Повести о честнем житии…” рядом с идеальным образом царя Федора нарисован не менее идеализированный образ Бориса Годунова; последнему уделено много внимания, он почти всегда называется “великим воином”, “непобедимым воеводой”.

Если учесть, что характеристики царя Василия Шуйского в “Повести…” совпадают по содержанию с характеристиками царя Федора в “Повести о честнем житии…”, а Борис Годунов, так же как князь Скопин, “премудростию украшен и к бранному ополчению, зело искусен и во всех воинских исправлениих непобедимый воевода явися”, [36] то обнаруживается параллель: в “Повести о честнем житии…” царь Федор и его боярин Борис Годунов, в “Повести…” царь Шуйский и его боярин князь Скопин. Василий Шуйский ведет себя так же, как царь Федор, который заботился о вере, благочестии и церквах, по ночам “своими царскими непрестанными к богу молитвами всю богохранимую царскую державу в мире и тишине соблюдая”. [37] Характеристики Скопина вобрали в себя многие элементы характеристик Бориса Годунова, наделенного в “Повести о честнем житии…” такими достоинствами, что сам царь “дивится превысокой его мудрости и храбрости и мужеству”, а посланцы из всех стран, где “пройде слава о нем”, “пресветлой красоте лица его и премудрости, разуму его чюдящеся”. [38] Князь Скопин-Шуйский лишь повторяет поступки боярина Бориса Годунова, который, по мнению Иова, был выдающимся воином и “непобедимым” полководцем. Автор “Повести…” следует за Иовом, когда подчеркивает, что Скопин перед каждым боем сам расставлял войска и вдохновлял, их словом и делом. В “Повести о честнем житии…” Борис Годунов перед сражением “своим бодроопасным разсужением сам окрест воинства непрестанно обходит, и полки изрядно устрояет, и к бранному ополчению всех поощряет, и не отпадати надежда повелевает, и на подвиг всех укрепляет”. [39] Подобных аналогий повести Иова в “Повести…” встречается немало.

Кроме рассказа о М. В. Скопине-Шуйском, в “Повести…” есть еще ряд эпизодов, выделяющихся в общем повествовании самостоятельностью и завершенностью сюжета, смысловой нагрузкой и особой украшенностью стиля. В них наглядно отразились характерные черты авторской идеологии. Это эпизоды, в которых либо тем или иным способом выражается отношение автора к царям и патриархам, причем личные симпатии автора не имеют решающего значения для характеристики отдельных царей и подчиняются общей идее прославления самодержавия, либо описываются события, которые, по его мнению, имели чрезвычайную важность для страны. Все эти отрывки носят следы подражания различным произведениям древнерусской литературы.

К таким эпизодам, имеющим самостоятельное значение, относятся вымышленные предсказания будущей судьбы Филарета и Михаила Романовых, принадлежащие в одном случае патриарху Гермогену, а в другом - царю Федору Ивановичу. Эти легенды обращают на себя внимание не только тем, что они совсем не известны по другим произведениям о “Смуте”. Одна из них, посвященная Михаилу Романову, исправляет другую легенду о передаче престола Федором Ивановичем боярину Федору Никитичу, отцу Михаила Романова, содержащуюся в мемуарах Конрада Буссова [40] и в Хронографе редакции 1617 г. [41] Другая легенда в том, что Гермоген “…патриархом нарече, и на своем престоле быти благослови великому господину и государю, святейшему патриарху Филарету Никитичу… издалеча бо прежде провиде и духом святым прорече…” (л. 60), повторяется в “Повести…” дважды. В первый раз она помещена перед рассказом об отъезде Филарета с посольством под Смоленск. Автор подчеркивает таким образом значительность личности Филарета, которому он дает панегирическую характеристику. Кроме того, пророчество патриарха Гермогена выражало в “Повести…” мысль о том, что последовавшая вскоре его смерть не обезглавила русскую церковь, так как существовал, хотя и в плену, “тайно” нареченный им самим наследник на патриарший стол. Повторение легенды преследует ту же цель - доказать правомерность и даже необходимость принятия Филаретом высшего духовного звания, а также то, что долговременное отсутствие церковного главы в России объясняется только тем, что избранный Гермогеном патриарх находился на чужбине. В основе легенды о Михаиле Романове лежит подобная же цель - доказать законность его избрания царем.