Виршевая поэзия (первая половина XVII века) - Коллектив авторов Страница 7

Сидел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел.

А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахе,

за старые шашни хотели скинуть с башни.

А на пытках пытают, а правды не знают.

Правду-де скажи, а ничего не солжи.

А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился:

не много у меня ржи, нет во мне лжи,

истинно глаголю, воистину не лжу.

И они того не знают, болши того пытают.

И учинили надо мною путем, мазали кожу двожды кожу кнутом.

Да моим, государь, грехом недуг не прилюбил,

баня дурка, да и мовник глуп.

Высоко взмахнул, тяжело хлеснул,

от слез добре велик, и по ся места болит.

Прикажи, государь, чем лечить,

а мне, государь, наипаче за тебя бога молить,

что бог тебя крепит, дай господи, и впредь так творить.

Да видех, государь, твоего государя моего имярек, рукописание прослезихся,

и крепости разума твоего удивихся,

а милосердия твоего у князя Ивана рыбою насладихся,

и богу моему за тобя, государя моего, помолихся.

Да от сна вставая и спать ложась, ей-ей всегда то ж сотворяю.

А тем, государь, твое жалованье платить,

что за тебя бога молить, да и всяк то говорит: добро-де он так творит.

Да писал бы, государь, немало,

да за великой смуток разума не стало.

Приклоних бо главу свою до земля, рех ти: здравствуй, государь мой о Христе. Аминь.

Да немало, государь, лет,

а разума нет, и не переписать своих бед.

Розван, что баран, разорен до конца, а сед, что овца.

Не оставили ни волосца животца, и деревню сожгли до кола.

Рожь ратные пожали, а сами збежали.

А ныне воистинну живем в погребище и кладем огнище,

а на ногах воистину остались одне голенища, и отбились голенища.

Зритель, государь, сердцам бог, не оставили шерстинки,

ни лошадки, ни коровки, а в земли не сеяно ни горстки.

Всего у меня было живота корова, и та не здорова.

Видит бог — сломило рог.

Да бог сердца весть — нечего есть.

Велел бог пожить, и не о чем тужить.

А я тебе, государю моему, преступя страх,

из глубины возвах, имя господне призвах,

много челом бью...

Не прогневайся, что не все беды и разорения пишу, не бо ум мой постигнути или писанию предати возможет. Да и тебе скорбь на скорбь не наложу. Твоя ж и моя вся взята быша без останка.

Федор Гозвинский

Вирши на Езопа

Баснослагатель Езоп не украшен образом[1],

Прочитай же сего обрящется с разумом:

Плоть — сосудец его аще и не зело честна,

Но душа в нем живущия зело изящна.

Пиша притчами сими зверския нравы

И в них изображает человеческия справы:

Птицами и рыбами поставль основание

И над баснами творит нам истолкование.

Притча к притчам — сказание и глагол притчи,

И в притчах притчослагатель глаголет вещи.

Глумление сея притчи не в глумех,

Но утешительное прочитание в разумех;

Нравоучительная нам сей беседует[2]

И в притчах полезная житию дарует,

Яже от еллинскаго преведена суть мною.

Прочитай я, любимиче, утешайся <со> мною.

Слово о нравах сребролюбца

Всяк сребролюбец скор ко взятию.

Косен к подаянию.

И готов глаголати аще что истощит.

Нем бывает аще что присовокупит.

И не хощет никогда истощевати.

Но всегда хощет исполняти.

И зело велико дело поставляет.

Еже аще когда что истощавает.

Неудобь о сем скорбит, печалуется, докучает.

Жалостьми содержим бывает.

Щедрь в чюжем.

Скуп же во своем.

И немилостив ко всем.

И своей гортани ядения оскудевает.

Сокровище свое исполняет.

Плотию своею сохнет, корыстию богатеет.

Сего же не разумеет:

Еже зле собирает, зле и погибнет.

Понеже сие вскоре суд божий постизает.

Еже аще что от злаго произыдет,

Сие паки во зло и обращается и не приходит ко благому.

Понеже не происходит от благого.

И сего ради сребролюбец не имат живота.

Ниже сего привременнаго.

Ниже вечнаго.

Авторская помета к «Тропинку» папы Иннокентия

В премудростех славимый

И в разуме хвалимый,

Честностию же чести честно почитаемый,

Во своих бо сих делех художно познаваемый,

Понеже трудолюбно подвизаемый

И усердно совершаемый,

Богом же самем наставляемый —

Феодор Касиянов, сын Гозвинский,

Греческих слов и польских переводчик.

Антоний Подольский

Послание священноиерею Симеону Федоровичу

Словесныя убо моея и тричастныя душа[3] великому отцу,

Во очищении бо грех желающу тоя представити вышнему творцу.

Явственно убо о нас пред престолом божественным предстателю,

Щедраго же и великаго трисоставнаго бога призывателю.

Его же убо божественному и преизящному и честному иерею,

Наставнику же и учителю и богоукрашенному верою.

Настоятелным убо и богослужителным саном священному,

От благаго же и великаго бога предпочтенному.

Много обремененну отягчением духовному учителю,

Усердну же о моих гресех непрестанному богу молителю.

Истинным богоразумием попремногу одержиму,

Еуаггелским же и боговещателным учением искусно учиму.

Радость же многу о сем сотворяет худости нашей,

Еже со вниманием разсуждающе в добродетели вашей.

Ю же бо учиши нас на себе понести по божественному вещанию,

С величии прилежанием исправляти по усердному тщанию.

Елико же убо от тебе изтекает благоспасителное учение,

Мне же паки толико сотворяет духовное просвещение.

И яко же убо полагавши зде добродетель многу,

О словесных бо овцах тщишися ответ дати богу.

Ныне же аз своим неразумием о сем что содеяти могу,

Умное благолепие того описати по достоянию како возмогу?

Философское убо безрителное учение разумно