У меня к вам несколько вопросов - Ребекка Маккай Страница 11

года до моего поступления в Грэнби умер мой брат, Ас. В определенные дни (его день рождения, годовщина его смерти, день, когда мне хотелось сказать ему, что «Иноходцы» заняли первое место в дивизионе) я делала определенные метки на территории кампуса: сдирала немного коры с дерева или втаптывала камень в землю, чтобы оставить какой-то след. Я проверяла эти метки по прошествии недель и месяцев. Иногда я вырезала его инициалы, но чаще просто слегка изменяла мир.

Мой сын Лео мог бы назвать эти метки крестражами и был бы по-своему прав. Я устанавливала вокруг себя кольцо защиты. Мало о чем, оставленном дома, мне хотелось думать, но, если бы Ас был поблизости, мне было бы не нужно думать о нем и я бы не чувствовала себя виноватой, когда не делала этого.

В общем, как-то раз я взяла сломанный крючок от вешалки для одежды — идеальный полукруг — и спрятала на том библиотечном подоконнике.

Было невозможно, чтобы кусок вешалки до сих пор там лежал, но я все равно ожидала этого какой-то доверчивой частью мозга и все равно расстроилась, не найдя там ничего.

[12] «Кокосовая роща» (англ. Cocoanut Grove) — популярный бостонский клуб. 28 ноября 1942 года в клубе случился пожар, в результате чего погибли 492 человека.

8

Я так много не рассказывала вам о себе, даже когда вы спрашивали искренне, даже когда вся школа играла каждый август в бесконечные игры давай-станем-ближе.

Я считала, что больше всего понравлюсь людям, если буду как все, чем-то средним, — и выравнивала свою историю до общепринятой. Рассказывала, что моя мама стоматолог (на самом деле она была регистратором стоматолога), а мой покойный отец бизнесмен (он владел убыточным баром). Что у меня есть старший брат. Что я выросла в южной Индиане.

Короткая версия правды, версия, которую я рассказываю каждому новому терапевту за первые пять минут, а потом смотрю, на какую приманку она клюнет:

«Когда мне было восемь, мой брат, которому было пятнадцать, случайно убил моего отца, столкнув с крыльца шпателем».

Я всегда замолкаю на слове «шпатель», чтобы люди могли посмеяться. Это не столько проверка человека, с которым я говорю, как способ взять разговор в свои руки, пока меня не начали душить жалостью.

Позже в том же году, когда у мамы случился нервный срыв, она пустила к нам в дом мормонских миссионеров, и они стали захаживать к нам, принося печенья и поделки. Они помогли мне наполнить бутылку слоеным цветным песком. Через несколько месяцев мы стали мормонами, по крайней мере мама, и мы с Асом ей подыгрывали, чтобы как-то поддержать. Я до сих пор помню какие-то мормонские истории, которые я слушала вполуха на молодежном изучении Библии (сон Легия о счастливом фруктовом дереве, чьи-то еще две тысячи неуязвимых солдат), и часто не могу вспомнить, что из Книги Мормона, а что из Библии, с которой я росла до тех пор.

Года через три-четыре, в апреле, когда мне было одиннадцать, а брату восемнадцать, он принял каких-то веществ и то ли спрыгнул, то ли упал с крыши обувного магазина, после чего пролежал три дня в коме и покинул наш мир. Тогда мама совсем помешалась.

Она, к примеру, включала пустую микроволновку на пять минут и сидела перед ней, глядя сквозь дверцу, как вращается пустой стеклянный круг. Она не заметила, как я остригла в ванной волосы до ушей, не заметила, как я перестала стирать и начала носить старую одежду Аса. Не замечала, оставалась ли я дома смотреть «Дни нашей жизни», не замечала, когда кончался срок годности продуктов, не замечала, когда я брала у нее из кошелька деньги на сладости. Она перестала ходить на работу, и мы жили, судя по всему, на отцовскую страховку.

Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, какую помощь мы получали от мормонов. Мы были образцовым случаем, слезовыжималкой. Особенный интерес к нам проявляла одна состоятельная мормонская чета, Робсоны, — они брали нас каждое воскресенье в церковь и приглашали на ужины по понедельникам. Они сказали мне звать их тетей и дядей, поэтому я почти не называла их по именам. У Робсонов были взрослые дети, а в доме полно искусственных цветов, вазочек с ароматическими смесями и мягких ковров пастельных тонов в каждой комнате.

Маме нужно было лечь в больницу. Это было очевидно, как и то, что она не ложилась из-за меня. Хотя нельзя сказать, что она сильно помогала мне, оставаясь дома: к началу восьмого класса я совсем запустила учебу, а также дружбу и гигиену. Не знаю, была ли у меня клиническая депрессия, но я сумела приспособиться к маминой депрессии, перенимая ее безразличие, ее молчание и пренебрежение к чистоте, к телефонным звонкам, к еде.

Северн Робсон вырос в пригороде Бостона и учился в Грэнби в 50-е, а потом отправил туда сына и дочь и периодически спонсировал стипендии. Робсоны сделали мне предложение: я перееду жить к ним до конца восьмого класса и подтяну учебу, а мама будет лечиться. Затем, если я смогу поступить в Грэнби, в чем они не сомневались, они возьмут на себя оплату моего обучения, проживания, питания и книг. В каникулы я смогу приезжать к ним, пока мама не поправится и не вернется домой. Северн пел мне «Не одолеть вам Грэнби Драконов» на мотив «Не место тебе в моем красном фургоне». И рассказал мне об учителе, который заставил его выучить десять монологов Шекспира.

Мои представления о школе-интернате ограничивались в основном фрагментами «Фактов из жизни» [13] плюс смутным впечатлением чего-то готичного и вычурного. Рекламный проспект, однако, показывал ребят, смеющихся над тарелками с жареной картошкой. А также загорелых мускулистых подростков за перетягиванием каната, словно это было обычным досугом, а не (как выяснится) принудительной формой знакомства. Грэнби казалась намного лучше Индианы. А именно — такой школой, где не станут лепить жвачку на твой шкафчик или угорать над тобой, спрашивая, правда ли, что твой брат покончил с собой из-за того, что ты такая жирная.

Когда я уехала в школу осенью 91-го, мама проходила психотерапию в стационаре. Она жила с двумя соседками в отдельном домике с крошечной кухонькой. Ко Дню благодарения она уехала в Аризонскую пустыню с мужчиной, с которым познакомилась на групповой терапии. Они мастерили китайские колокольчики и блокноты в рукодельных переплетах. Потом она прилетела назад в Индиану, и мы отметили День благодарения с Робсонами и их детьми и внуками; она все время говорила об аризонском солнце и что половина ее проблем оттого, что здесь так пасмурно.

Тот июнь я провела с ней под Седоной [14], но я ненавидела ее приятеля, косившего под хиппи, и трейлер, в котором мы ютились. Мы с ней ужасно скандалили, и я вернулась в Индиану на месяц раньше. К тому времени, как мы с вами познакомились, на первом курсе, я полностью переехала к Робсонам и проводила каникулы, прячась у себя в комнате или пристроившись с книгой на плисовом диване в гостиной, надеясь, что никто не попытается втянуть меня в разговор. Я ходила с ними в церковь из чувства долга. Они деликатно подталкивали меня к крещению и не отвернулись, когда я отказалась. Они спрашивали о маме, как будто я поддерживала с ней общение, помимо обмена открытками. На одной из них она написала: «Тебе гораздо лучше, когда я не усложняю тебе жизнь».

Другим ученикам я говорила, что Робсоны мои тетя и дядя; в более официальных случаях я называла их приемными родителями. Но ни то, ни другое не отражало того, что я чувствовала себя гостьей в их доме, того, как Маргарет Робсон проскальзывала ко мне в комнату, пока я была в душе, и застилала мне постель, и какое облегчение мы все испытывали, когда к ним приезжал их сын, Аммон, со своими близнецами и я для общей пользы сопровождала их на диснеевские фильмы за пять долларов в час.

Фрэн знала все это; я рассказывала ей понемножку по мере того, как наша дружба крепла в течение первого курса. Сперва я рассказала ей, что у меня умерли отец и брат, что одна смерть повлекла за собой наркозависимость, которая повлекла за собой другую смерть, — трагедия породила трагедию. Старшая сестра Фрэн, Лайза,