Митридат - Полупуднев Виталий Максимович Страница 13

Пытаясь встать, он упал и почти задохнулся от острой боли. «За что?.. – думал он. – За что хозяин ударил меня пинком?» Ответ пришел сам собою. В смятом папирусе он узнал написанную им речь. Тут же, на полу, блестел плевок.

– Не угодил! – простонал раб-логограф, чувствуя, как вместе с болью комок обиды подступает к горлу. Слезы разочарования и горечи хлынули сами собой. Микст бессильно опустился на пол и не желал больше ни вставать, ни жить. Было очевидно, что ни о каком освобождении теперь не может быть и речи.

Его собственные рабы осторожно вошли, оглядываясь в опаске. Приблизившись, участливо и с сожалением поглядывали в его лицо, приветливо заулыбались, видя, что он уже пришел в себя и смотрит на них.

– Хозяин, ты жив?.. Мы рады!

– Нечего болтать, – тихо, но строго прервал их Микст, – лучше помогите мне подняться на ноги!.. Ой-ой, осторожнее, остолопы! Отнесите меня в постель!

И когда его, полумертвого, подняли с пола, он, превозмогая боль, подумал: «Какой несчастливый день!.. Дважды бит, лишился накидки, а главное – потерял расположение хозяина и надежду на его великую милость!»

Потом его рвало кровью. Он плакал горькими слезами униженного, страдающего физически и нравственно. И вместе с этими слезами и пролитой кровью за недолгие мгновенья утратил то божественное чувство преклонения перед хозяином, которое вынашивал в себе на протяжении жизни. Наивная вера в возможность заслужить у строгого господина желанную награду, получить из его рук долгожданное освобождение – вдруг исчезла, погасла, как свет перед глазами внезапно ослепшего человека. Он почувствовал себя как бы на дне мрачного ущелья, выхода из которого нет. Все обещания, что давал ему Парфенокл, как оказалось, были насмешкой, глумлением над его самыми дорогими мечтами и чаяниями!.. Никогда Парфенокл всерьез не собирался освобождать его! Он, Микст, вечный раб, и не для него существует греческое, такое красивое слово элефтерия – свобода!

Миксту показалось, что он умирает, пинок хозяина разбил ему печень, а в печени – средоточие жизни!.. И он умрет рабом!.. Одна мысль об этом леденила его. Нет, нет!.. Если умереть, то только свободным, сорвав с шеи позорный ошейник с именем хозяина-обманщика!

Было темно, когда Микст почувствовал себя лучше и мог подняться с постели. Он не хотел лежать дольше. Какое-то новое чувство придавало ему сил, ходило ходуном в груди и толкало вперед. Он уже знал о Евлупоре, обреченном на смерть из-за каприза развращенной хозяйки. И сейчас думал о нем, о таком могучем, сильном человеке, так же страдающем невинно. Если раньше он считал себя неизмеримо выше черного раба, который спит в конюшне на навозной куче, то теперь ему стало очевидно, что разницы между ними нет. Оба бесправны и оба должны умереть!.. Микст прекрасно понимал, что случай с Евлупором уже стал достоянием рынка и весь город смеется над Парфеноклом, обманутым мужем. Поэтому независимо от того, верит Парфенокл жене или нет, он должен будет жестоко наказать раба, казнить его лютой смертью, дабы удовлетворить требованиям закона чести свободного человека. Раб, покусившийся на жизнь или честь свободной, – жить не может!

Следуя внезапно возникшей мысли, Микст, стиснув зубы и превозмогая слабость во всем теле, спустился во двор из своей чердачной конурки и обратился к привратнику с вопросом:

– Где ключи от темницы, в которой сидит Евлупор?

– Хозяин приказал охранять его строго, – ответил тот угрюмо.

– Знаю! – оборвал его брюзгливо Микст с заносчивостью доверенного раба, которому не впервой исполнять ответственные приказы хозяина. – Дай ключ от темницы, мы с господином будем пытать узника!.. Пора разжигать жаровню и калить щипцы!

Получив стальной ключ, он, кряхтя от боли, опираясь на палку, как старик, направился к дверям темницы, расположенной около конюшни. Луны не было. Он исчез во тьме, заполнившей углы двора.

VIII

В час встречи наместника, прибывшего из Синопы, произошло как бы разделение пантикапейского люда на две неравные части. «Лучшая» его часть устремилась в порт, а «худшая» собралась на рыночной площади по приказу Неоптолема, подтвержденному городскими архонтами и подкрепленному обещанным даровым угощением.

Торговли не было. На рыночных лотках и длинных прилавках были расставлены глиняные миски и плошки для питья. Шумная толпа уже сгрудилась около пузатых бочек с дешевым вином, изрядно разбавленным водою. Это было так называемое «косское» вино, обычно употреблявшееся самыми бедными горожанами. Иногда оно попадало и в желудки рабов. Впрочем, не всех рабов. Рабы, что обслуживали богатые дома, ключники, управители имений, хозяйские фавориты и доверенные нередко пили лучшие вина, обкрадывая хозяев. Те же, которые вращали силой своих рук мельничные жернова или долбили камень в каменоломнях, не видели никаких, питаясь чашкой полбяной каши, запивая ее мутной водой из грязного колодца.

Рабы не были ни однородной, ни сплоченной массой. Единение для них становилось возможным лишь в некоторых случаях. Таким случаем явился страшный рабский бунт, возглавленный Савмаком.

Были рабы чистые, которые пользовались милостями хозяев, – их называли «смеющимися рабами». Были рабы черные, они работали на полях и в эргастериях. Эти стонали под хозяйским ярмом, отупевшие и озлобленные. Одни рабы подгоняли других бичами. Вооруженные рабы охраняли покой своих хозяев, чем уподоблялись цепным псам, готовым броситься на всякого, на кого укажет хозяин. Такой вооруженный раб смотрел с презрением на грязного чистильщика мусорных ям или на кузнеца, прикованного цепью к наковальне. Нередко рабы верхнего слоя сами владели рабами и наказывали их жестоко, не думая, что те такие же бесправные «говорящие орудия», как и они!..

И если одни рабы трудились от зари до зари, получая в награду лишь удары бичей от своих собратьев, то были и такие, которые бродили без дела по городу, занимаясь воровством и нищенством. А хозяева были рады этому, ибо с упадком ремесел не могли дать им работу, не могли и продать их самих, а тратиться на их прокормление не хотели. В таких случаях рабы-мужчины становились ворами и попрошайками, а молодые рабыни шли в порт торговать собою, образуя целые толпы так называемых «козочек», узнать которых было легко – каждая носила под мышкой рогожку, убогое ложе уличных встреч. Многочисленность «козочек», их доступность порождали чудовищное падение нравов, почти неприкрытое бесстыдство, пресыщение и извращения, неслыханные в былые времена. И пьяные гуляки уже не довольствовались обществом женщин, но тянулись к иным ощущениям. Это породило еще одну разновидность уличного гетеризма – женоподобных юношей-содомистов [так ], наряжающихся в женское платье. Бывало, женская половина уличных возлюбленных пыталась избивать конкурентов-мужчин. И блюстители порядка с трудом прекращали кровавые побоища, вынося за городскую стену мертвых и искалеченных.