Истории - это оружие. Психологическая война и американское сознание - Аннали Ньюиц Страница 19

ПЕРВАЯ теория замещения белых

Идея "явной судьбы" стала популярной в конце 1880-х годов для описания западной экспансии, но ее происхождение было гораздо более скромным. Действительно, фраза была настолько вырвана из своего первоначального контекста, что только в конце 1920-х годов историк из Университета Буффало по имени Джулиус Пратт выяснил, откуда она взялась. Словосочетание "Manifest destiny" появилось в статье, написанной в 1845 году редактором газеты правого толка Джоном Л. О'Салливаном для журнала Democratic Review. О'Салливан писал не о том, что Америке суждено захватить Запад; вместо этого он сосредоточился на аннексии Техаса, утверждая, что судьба нации - отнять у Мексики спорную территорию. Далекий от того, чтобы быть "истинным пророком экспансии США", О'Салливан был всего лишь двуличным халтурщиком, который быстро потерял работу в газете и продолжил работать пропагандистом Конфедерации, а затем стал спиритуалистом, утверждавшим, что он может говорить с мертвыми.

Хотя О'Салливан умер в безвестности, словосочетание "явная судьба" было подхвачено общественными деятелями; его использовали политики, выступавшие за аннексию Орегона, и поэт Уолт Уитмен, воспевавший хвалу своей расширяющейся нации. Что еще более важно, оно на десятилетия вошло в учебники истории, повлияв на восприятие поколений молодых американцев. Это произошло во многом благодаря гарвардскому историку Фредерику Джексону Тернеру, чей "Пограничный тезис" стал популяризатором идеи "великой судьбы". Молодой профессор представил свой пограничный тезис в знаменитой речи во время Колумбийской выставки 1893 года в Чикаго. В ней он заявил собравшейся толпе, что экспансия на запад определяет американский характер. Это был отход от утверждений мыслителей предыдущих поколений, включая Алексиса де Токвиля, которые считали Новую Англию центром притяжения Соединенных Штатов. Вместо этого Тернер утверждал, что западная граница - это то, что формирует уникальную американскую идентичность. Это было место, где поселенцы могли заново создавать себя, избавляясь от своего европейского происхождения и сковывающих традиций Старого Света.

Тернер описывал фронтир в псевдонаучных терминах, как некую быстро развивающуюся экосистему, где европейские поселенцы сталкивались с коренным населением и учились у него, а затем быстро подавляли и вытесняли его:

Тропа бизона превратилась в индейскую тропу, а та - в "след" торговца; тропы расширились и превратились в дороги, а дороги - в поворотные кручи, которые, в свою очередь, превратились в железные дороги. . . . Торговые пункты, к которым вели эти тропы, находились на местах индейских поселений, которые были расположены в местах, подсказанных природой; эти торговые пункты, расположенные так, чтобы иметь доступ к водным системам страны, превратились в такие города, как Олбани, Питтсбург, Детройт, Чикаго, Сент-Луис, Совет-Блаффс и Канзас-Сити. Так цивилизация в Америке следовала по артериям, проложенным геологией, вливая в них все более богатый поток, пока, наконец, тонкие тропинки первобытных сношений не расширились и не переплелись в сложные лабиринты современных коммерческих линий; дикая местность была пронизана линиями цивилизации, становившимися все более многочисленными. Это похоже на неуклонный рост сложной нервной системы на изначально простом, инертном континенте.

Тернер утверждал, что американская идентичность сформировалась, когда белые поселенцы заменили "индейские деревни" на "города" и превратили "общение аборигенов" в "сложные лабиринты современных торговых линий". Он считает, что основой государственности Соединенных Штатов стала не Революционная война, а Индейские войны. Именно тогда белые поселенцы заменили западные общины коренного населения своими собственными и превратили индейские земли в коммерчески эксплуатируемые ресурсы. Другими словами, Тернер предполагал, что европейцы стали американцами в XIX веке, заменив коренное население. Тезис о границах был оригинальной теорией расового замещения. И поселенческой общественности она пришлась по душе. Идея Тернера о "пограничном тезисе" была так же популярна на рубеже двадцатого века, как "переломный момент" Малкольма Гладуэлла - на рубеже двадцать первого, вызывая дискуссии среди американцев в научных кругах и на улицах.

Не то чтобы недоброжелателей не было. В самом деле, за десять лет до речи Тернера писательница Хелен Хант Джексон опубликовала язвительное обвинение в отношении правительства США к коренным народам под названием "Век бесчестья". Используя правительственные документы и рассказы активистов коренных народов из первых рук, Джексон подробно описала несколько массовых убийств племенных групп, а также множество нарушенных договоров, которые обещали землю, поставки и представительство в правительстве. К сожалению, ее решение было очень похоже на то, что предлагали "друзья индейцев" на конференциях в Лейк-Мохонке: "цивилизация" коренного населения посредством образования и ассимиляции. Тем не менее, ее работа дала понять, что многие американцы не купились на идею о том, что расовая замена - это судьба нации. Как утверждала Джексон, в стране еще живы сотни тысяч индейцев, и они заслуживают своих прав, оговоренных в сотнях договоров.

Когда ее книга осталась без внимания, Джексон написала роман в стиле "Хижины дяди Тома" о трагической жизни коренной мексиканской девушки смешанной расы по имени Рамона. Действие романа происходит в Южной Калифорнии, и он показывает расизм в отношении коренного населения на границе, где американская культура вступала в конфликт со старым укладом мексиканских калифорнийцев и многих коренных племен. Нет нужды говорить, что все "добрые индейцы" в "Рамоне" - христиане, а подрывной посыл Джексона о правах коренных народов - настолько слабый, что его невозможно было распознать. Рамона" мгновенно стала бестселлером и была адаптирована для нескольких фильмов в первой половине двадцатого века. Д. У. Гриффит, известный своей расистской эпопеей "Рождение нации", снял короткометражный фильм по мотивам Рамоны в 1910 году. Эта история стала скорее романтическим мифом, чем обвинением в позорной политике и насилии Соединенных Штатов по отношению к коренным племенам.

Если работы Тернера и Джексона представляют собой два подхода к психологической войне, которая кипела рядом с индейскими войнами, то очевидно, что подход Тернера оказался самым популярным. Его видение белых поселенцев, пришедших на смену коренным народам, определило то, как последующие поколения понимали девятнадцатый век и то, как белые поселенцы помнили (или, точнее, не помнили) цивилизации коренных народов. На другой стороне психологической войны, которую представлял Сидящий Бык как вождь и знаменитость племени лакота, была сила Танца призраков как формы прямого действия. Как отмечает историк Ник Эстес, наследие "Танца призраков" сохраняется и в наши дни, вдохновляя такие движения сопротивления, как NoDAPL, где жители Лакоты и их союзники столкнулись с правительством США из-за планов строительства трубопровода Dakota Access Pipeline.

Хотя Первая мировая война стала первым случаем, когда психологическая война была определена как таковая, практика сочетания пропаганды и мифотворчества с тотальной войной началась с индейских войн. Последствия