Обручение с вольностью - Леонид Юзефович Страница 21

свечи не горели, но по еще стоявшему в воздухе запаху теплого воска слышно было, что их задули не­давно. Жена тихо лежала в постели. Очертаний ее тела Сигов разглядеть не мог, однако он и без того знал, что она лежит в обычной деревянной позе, вытянувшись на спине во весь свой изрядный рост. Татьяна Фаддеев­на Бублейникова так конечно же в постели не лежала. Этого Сигов не мог не признать. Но у него зато перед Мосцепановым другие имелись преимущества.

Пять домов, к примеру, из которых один — камен­ный.

— Чего не спишь? — спросил он жену.

Та ответила:

— Думаю.

— И об чем думаешь?

— Корова нам нужна. Я сегодня присмотрела одну. Шибко она мне глянулась. Беленькая такая. Сама ма­хонькая, а вымя тяжелющее!

— Есть же у нас корова-то, — сказал Сигов, разде­ваясь.

— Какая ж то корова! — воззвала из темноты же­на. — От людей стыдно. Чисто водой доится. Пусти рыб­ку, хоть сколь проплавает!

«А что, — уже в полудремоте подумал Сигов, — мо­жет, и впрямь тирольскую себе возьмем, а нашу к мла­денцам приставим? Им такое молочко в самый раз...»

XXII

А теперь, отвлекшись от гусей и коров, нужно рас­сказать о жеребце Мармуре, которому суждено было сыграть в подлинной нашей истории заметную роль. «Что за историческое полотно без единой лошади!» — может воскликнуть вдумчивый читатель.

И будет прав.

Спешу объяснить, что в языке гордого народа, жи­вущего по берегам Вислы, слово «мармур» обозначает одновременно мрамор и мех чернобурой лисицы. Же­ребец получил это имя за свою необыкновенную масть. Черная блестящая щетина его крупа была кое-где по­дернута великолепной сединой, напоминая глыбу чугу­на в дымке осеннего инея. Мармур принадлежал пол­ковнику улан Литовского корпуса Ромуальду Гродзинскому, квартировавшему со своим полком в Брест-Литовске. И надо же было так случиться, что именно сюда прибыл в августе 1823 года государь император Алек­сандр Павлович.

До этого он осматривал военные поселения близ Старой Руссы, представленные ему графом Аракчеевым. Хотя над Старой Руссой в это время разверзлись хляби небесные и по причине ужасной грязи линейные учения на парадных новых местах делать оказалось совсем невозможно, государь всем увиденным остался пример­но доволен.

Он обошел несколько изб, наблюдая в них отменную чистоту и порядок, при котором вся домашняя утварь, в том числе кочерга и ухват, находилась на своем, опре­деленном по указанию начальства месте. За нарушение этого порядка виновные хозяйки подвергались сечению розгами. Впрочем, по заверению графа Алексея Андрее­вича, необходимость в таких наказаниях случалась все реже, поскольку хозяйки начали уже понимать выгоды строгого порядка, сокращающего время на домашние работы. Однако в благодетельности для России этого нового способа общежития государь окончательно убе­дился лишь тогда, когда старший писарь Шигаев про­чел ему стихи собственного сочинения:

Государь, всем землю давши,

Нам построил и домы.

Ружья в руки только взявши,

В двор ступай да и живи!

Ты хозяюшку найдешь там,

Коль захочешь, для себя.

Так об чем, друзья, тужить нам?

Жив, сударушку любя!

Эти цветы, возросшие на почве Парнаса военных по­селений, так растрогали государя, что он со слезами на глазах обнял Аракчеева, обещавшись быть гостем у него в Грузино. И действительно, провел там полных два дня, после чего выехал к Брест-Литовску. Аракчеев, однако, отпросился остаться в своем имении, сказав, что по рас­пространяемым его недоброжелателями слухам он буд­то бы самим присутствием при особе государя препят­ствует подаче жалоб. А теперь ему хотелось бы пока­зать, что и без него жалоб никаких не последует.

«И охота тебе была, любезнейший Алексей Андреич, принимать к сердцу это праздноглаголание!» — заметил государь, употребив, дабы сделать своему любимцу при­ятное, изобретенное Аракчеевым словечко. Словечко это всем в Петербурге было известно. Если какой-то заку­сивший удила остряк хотел изобразить всемогущего гра­фа, то кстати и некстати восклицал: «Праздноглагола- ние!» Между тем словечко это сколочено было крепко, и судьба уготовала ему почетное место в будущих рос­сийских лексиконах. Причем, нужно отметить, круг ох­ватываемых им явлений действительности сильно расши­рился в последующее царствование.

Но, как бы то ни было, Аракчеев остался в Грузино, а государь явился в Брест-Литовск, где его ожидал на­местник Царства Польского великий князь Константин Павлович. Но даже его присутствие не смогло оградить государя от неприятного сюрприза. Дело в том, что к высочайшему визиту город украсился, но повсюду ре­шительно преобладали польские цвета — белый и крас­ный. Даже смотр кавалерии Литовского корпуса, нахо­дившейся благодаря попечению брата в прекрасном со­стоянии, не смог загладить того досадного впечатления, которое произвела на государя эта цветовая гамма.

Уланы полковника Гродзинского стояли на правом фланге. Красно-белые прапорцы вызывающе торчали под остриями их пик. Проехав вдоль строя войск, госу­дарь остановил коня против восседавшего на своем Мармуре полковника и через адъютанта велел ему подъехать к себе. Когда тот приблизился, государь с долей чисто мужского превосходства отметил, что пол­ковник изо всех сил натягивает навернутые на кулак поводья, пытаясь удержать на месте приплясывающего жеребца. Это мимолетное наблюдение было государю приятно.

— У вас отменнейший конь, полковник, — сказал он с едва заметной иронией. — Посмотрим, каков он в деле... Покажите нам езду полуэскадронами!

Гродзинский круто развернул жеребца, но, не рас­считав, выполнил поворот чересчур близко к импера­торской лошади. Государь увидел, как жеребец резко выбросил назад правую заднюю ногу, успел различить на подкове черные комья земли и тут же ощутил страш­ный удар в правое берцо.

Смотр был прекращен. Государя сняли с лошади и увели, поддерживая под руки, — сам он идти не мог. Кость, однако, оказалась цела. Но к вечеру нога рас­пухла и посинела. «Чертов лях!» — шептал лейб-хирург Тарасов, накладывая на высочайшее берцо примочку из гуллардовой воды. Впрочем, даже он не мог еще пред­положить, что удар, нанесенный копытом жеребца Мар- мура, станет первым звеном в печальной цепи тех не­домоганий, которые через два года приведут государя к безвременной кончине.

Но до того времени ему еще предстояло пережить многое: и смерть Софьи Нарышкиной, и известия о тайных обществах, и петербургское наводнение, и встре­чу с отставным штабс-капитаном Евлампием Максимо­вичем Мосцепановым.

Через неделю, когда государь выехал в Петербург, полковник Ромуальд Гродзинский пустил себе пулю в лоб, оставив вместо предсмертной записки прошение на имя великого князя Константина Павловича о зачисле­нии своего сына, Наполеона Гродзинского, в пажеский корпус.

А жалоб в Брест-Литовске и точно никто никаких не подал.

XXIII

На другое утро после прибытия тирольских коров Сигов, едва выйдя из дому, нос к носу столкнулся с Платоновым.

— Мое почтение, Семен