Борьба за евразийские пограничные территории. От возвышения империй раннего Нового времени до окончания Первой мировой войны - Alfred Rieber Страница 22

Наследственная династическая идея была окутана квазибожественным и сакральным ореолом и превращена в политическую теологию христианскими и мусульманскими священнослужителями или конфуцианскими учеными. Под политической теологией здесь понимается символический перенос церковных тропов и образов на их монархические эквиваленты. Несмотря на свою долговечность, династическая идея не была всегда была источником стабильности. С биологической точки зрения она зависела от превратностей человеческой рождаемости и смертности. Бездетность, отсутствие мужского потомства, преждевременная, случайная или насильственная смерть правителя или назначенного им наследника могли привести, и слишком часто приводили, к кризису престолонаследия. Например, в Османской империи на протяжении веков не существовало закона о престолонаследии. Согласно древней тюркской традиции, власть правителя определялась божественной судьбой. Это означало, что тот, кому из сыновей султана удавалось захватить власть, часто в результате борьбы фракций, получал легитимность. Оказавшись на троне, султан был вправе устранить своих братьев. Принцип старшего по возрасту мужчины как законного наследника был официально принят только в 1617 году. Попытка закрепить первородство была предпринята только в середине XIX века. В Российской империи не было установленного принципа наследования, пока Павел I не установил его в конце XVIII века. В империи Габсбургов предполагаемый конец мужской линии в начале XVIII века привел к ряду внутренних уступок и международных соглашений, которые обеспечили трон Марии Терезии, но ценой развязывания войны за австрийское наследство. В Китае внешние признаки того, что Небесный мандат был отозван, могли привести к смещению правителя. При Каджарах шах мог назначить своего преемника, но после его смерти могла возникнуть и возникла борьба за власть.

В политическом плане теоретический абсолютизм династического правителя в этих обществах также смягчался привычкой. Перевороты, которые все чаще происходили в XVIII и XIX веках, часто оправдывались апелляцией к высшему принципу справедливости. Учитывая божественную санкцию императорского правления, династические кризисы могли быть объяснены только таинственными целями божества. Бывали случаи, когда эти цели превосходили человеческое легковерие.

Имперские культурные системы евразийских мультикультурных государств черпали вдохновение из общего источника мифов, заложенных в двух великих традициях древнего мира: римско-византийской и Ахеменидско-сасанидский, на который наложились христианские и исламские вкрапления. Символы и образы, почерпнутые из тех же источников, украшали дискурсивные и материальные артефакты императорского правления. Китай был в некотором роде особым случаем. Однако династия Циндов также основывала свои притязания на легитимность в терминах translatio imperii, продолжения древней, непрерывной традиции, заложенной в конфуцианской мысли.

Основными символическими формами культурных практик были исполнение государственных функций и организация имперского пространства, призванного произвести впечатление и вызвать восхищение элиты, широкой публики и приезжающих иностранных сановников. Двор представлял собой полупубличную обстановку, регулируемую строгим протоколом, для приобщения элиты к персоне правителя и привития привычки к почтению, хотя он также мог изолировать его от остального общества.4 Публичные церемонии и ритуалы, а также хорошо организованные визиты правителя и его окружения за пределы столицы служили для того, чтобы сделать правителя видимым для управляемых и сократить расстояние между троном и деревней. Пожалуй, наиболее драматичными публичными появлениями для правителя были коронации, великие религиозные церемонии и военные смотры, требовавшие тщательно продуманных мундиров и регалий. Заказ произведений искусства и строительство дворцов, даже градостроительство столичных городов способствовали деконструкции и укреплению абсолютной власти правителя, позволявшей контролировать общественное пространство. Правители использовали многочисленные титулы не только для того, чтобы подчеркнуть свою славу, но и для того, чтобы показать разнообразие народов и традиций, которые они представляли. Имперская политика ассимиляции также варьировалась по времени и месту между принудительной и просвещенной. Принудительная конверсия и навязывание языкового единообразия чередовались с терпимостью, кооптацией элит и принятием культурного разнообразия, если оно не приводило к разрушительному прозелитизму. Непостоянство стало частью самой идеологии. Смена акцентов в имперской идеологии и культурных практиках также способствовала напряжению между сторонниками светских и божественных атрибутов правителя, между бюрократическим и церковным авторитетом, между реальной и символической властью.

Наиболее едкими растворителями династической идеи были рационально-научные рассуждения и националистическо-патриотические чувства. Это были современные идеи в хронологии западноевропейской интеллектуальной традиции, и они представляли собой не более связную совокупность мыслей, чем принципы имперской идеологии, которые они оспаривали. Рационально-научная мысль, культивируемая интеллектуалами и распространяемая через систему образования, пыталась привести институты и практику в соответствие с определенными универсальными принципами. Применяемые имперской правящей элитой, эти идеи способствовали созданию профессиональных бюрократий и профессиональных армий, иерархических по структуре, но основанных на заслугах и предсказуемых правилах; экономических систем, сочетающих государственные и общественные интересы; культурных практик, устанавливающих доминирующую систему ценностей, но оставляющих место для альтернативных, если не подрывных, убеждений. В то же время они представляли собой потенциальный вызов имперскому правлению, угрожая десакрализовать основополагающие мифы и ослабить легитимность правителя.

В других странах национальные чувства могут представлять собой воображаемые сообщества, но в Евразии было очень трудно представить себе, а тем более создать сильное чувство светского единства среди населения, находившегося под имперским правлением. Когда после Французской революции, наполеоновского империализма и раннего появления местных светских идеологов, не входящих в круг правящей элиты, национальные чувства просочились в мультикультурные империи, это стимулировало появление гибкого, хотя и непоследовательного контрапункта. Имперские правители начали добавлять националистические идеи в свой арсенал политических теологий, внедряя в свои бюрократии, школы и армию национальный язык и изобретая новые ритуалы, видимые символы и институты, стимулировавшие сильные чувства к родине (Heimat, rodina и т. д.). Это взаимодействие между ростом националистических настроений в приграничных районах и национализирующими движениями в центре власти часто переносилось через проницаемые границы, особенно когда в двух соседних империях проживало пограничное население, претендовавшее на одну и ту же этнолингвистическую идентичность.

Идеологи национализма среди покоренных народов, находившихся под имперским владычеством, уже в начале XIX века активно работали, стремясь вначале добиться различной степени автономии. В приграничных районах они в основном сводились к небольшим группам интеллектуалов. Среди заметных исключений были польская и венгерская знать, хранившая память о своем участии в борьбе за пограничные земли в качестве государств-завоевателей; сербы, где православная церковь сохранила традицию сопротивления чужеземному правлению, будь то католики Габсбурги или мусульмане Османы; грузинская знать, веками сопротивлявшаяся крестовому натиску ислама; и монгольская знать, которая могла восходить к величайшей империи времен Второй мировой войны.Большинство национальных движений приобрели массовый характер, прибегая к революционным действиям и требуя независимости от имперского правления, лишь после того, как поражения в войнах XIX и начала XX веков подорвали власть