История Льва - Микита Франко Страница 22

- Слышал, - сдержанно ответил Яков.

- Кошмар какой, совсем мальчик был!..

- Да, кошмар.

Когда Яков, скрипнув дверью, шагнул на порог комнаты, Лёва оторвался от книги и повернулся к нему. Нужно было, наверное, пригласить его пройти, усадить куда-нибудь, но Лёве казалось, что он смотрит на него не изнутри себя, а со стороны, и самого себя видит со стороны, будто наблюдатель, третий лишний, и потому помалкивал – лишние не шибко-то разговаривают.

- Лёва, ты как? – снова повторил Яков свой вопрос, несмело шагая к столу.

Он опять буркнул:

- Нормально.

Яков кивнул на книгу на столе:

- Что читаешь?

- «Три мушкетера».

- Интересно?

- Да.

Не надеясь дождаться приглашения, Яков сам взял стул с той половины комнаты, что считалась «девчачьей», Пелагееной, подставил сбоку к письменному столу и сел. Внимательно посмотрел на Лёву.

- Ты понимаешь, что произошло?

- Что?

- Я про Шеву.

- А. Да.

- И что произошло?

- Он умер, - спокойно ответил Лёва.

Яков почему-то тяжело вздохнул и начал водить глазами по окружающей обстановке. Лёва испытал от этого удовольствие: ему нравилась их с сестрой комната, и нравилось, когда кто-то начинал её разглядывать. Они условно поделили её на две части: серединой считался письменный стол – он был общим, правая сторона от двери, у окна, считалась стороной Пелагеи, а левая, у выхода, Лёвиной. На стороне Пелагеи всегда творилось чёрт-те что: рисунки и мультяшные плакаты на стенах, раскиданные игрушки, вместо шкафа и вешалок сестра использовала стулья. Лёвина половина выглядела аскетично: он не любил лишний хлам, мятую одежду и безвкусицу, а сочетание журнальных плакатов с советскими обоями казалось ему верхом дурновкусия. Поэтому, зайдя в их комнату, можно подумать, что на левой половине и вовсе никто не живёт: мол, старший брат когда-то давно уехал, а идеально заправленная постель так и стоит нетронутой.

Заметив на письменном столе рамки с фотографиями, Яков кивнул на одну из них:

- Это кто?

- Пелагея. Моя сестра.

- А где она сейчас?

- У подруги.

- А это кто?

Власовский указал на взрослую версию Лёвы – будто бы на Лёву лет через шесть-семь. Старшая версия Лёвы выглядела очень счастливой и держала в руках младенца.

- Это мой отец, - прохладно ответил Лёва. – Со мной.

- Выглядит мило, - улыбнулся Яков.

- Сейчас он не милый.

- Кем он работает?

- Он военный. В армии служил во флоте, потом отучился на связиста. Сейчас преподает в училище.

Яков тяжело вздохнул:

- Трудно, наверное, такому, как ты, с таким отцом?

Лёву задели его слова. Он недовольно уточнил:

- Такому, как я?

Яков спокойно пояснил:

- Отец-военный и сын-гей – неудачное сочетание, мягко говоря.

- С ним любому было бы тяжело.

- Он был в Афгане? – догадался Яков.

- Ага.

- Тогда понятно.

Лёва опять напрягся: что ещё за «тогда понятно»? Он так и спросил:

- Что «понятно»?

- Бабушка рассказывала, оттуда возвращались… - и он, присвистывая, покрутил пальцем у виска.

Лёва сначала разозлился, а потом обессиленно подумал: «Ну да, так и есть». Сказал Власовскому:

- Это правда.

- Раньше он был лучше?

Лёва пожал плечами:

- Я не помню, каким он был раньше. Мне было три года, когда он уехал туда, а через два года вернулся уже таким… - и он, повторяя движение и свист Якова, покрутил у виска.

Задумавшись, добавил:

- Но мама рассказывала, что он был хороший. Называл меня Львёнком и носил на плечах.

Яков грустно улыбнулся. Спросил:

- Ты знаешь, как они познакомились?

Лёва знал. Мама рассказывала – как раз в тот период, когда они жили вдвоём, ждали папу с войны и забирали с почты его письма. Сначала такие длинные, нежные, обстоятельные, а потом – всё короче и грубее. Последние полгода он, кажется, вообще перестал писать.

Лёва помнил, что была зима и они с мамой шли со связкой писем с почты. Тогда были какие-то перебои под Новый год и накопилось сразу несколько писем. Погода была шикарная, как с праздничных открыток: теплая безветренная зима с сугробами, украшенный иллюминацией город и крупные снежинки, медленно падающие с неба. Лёва пытался поймать их на язык, когда мама неожиданно сказала: «А ты знаешь, что папа прикидывался почтальоном, чтобы со мной познакомиться?»

Он, конечно, не знал, откуда ему знать? И мама рассказала, как в семнадцать лет возвращалась с учёбы в техникуме (она училась на кондитера), а папа, тоже семнадцатилетний, случайно увидел её на улице и шёл до самого дома, не решаясь подойти. Он запомнил номер подъезда, в который она зашла, и на следующий день, прикинувшись разносчиком газет, ходил по всем квартирам подряд, пока на пятом этаже ему не открыла дверь мама. Через два года, когда папа вернулся с армии, они поженились, ещё через год родился Лёва, а через три папа уехал в Афганистан.

Лёва рассказал об этом Якову, сам не замечая, как улыбается. А поймав себя на этом, грустно подметил:

- Удивительно, в какую гадость иногда превращается первая любовь, да?

Яков тоже перестал улыбаться. Помедлив, он негромко произнёс:

- Мне жаль насчёт Шевы. Я понимаю, что ты был в него влюблён.

Лёва улыбнулся одним уголком рта:

- Он нас с тобой тогда видел.

- Да? Нехорошо.

- Надо будет перед ним извиниться.

- Извиниться? – переспросил Яков, странно дёрнувшись.

- Ну да.

Власовский, наклонившись к Лёве через стол, заглянул ему в глаза. Очень вкрадчиво произнёс тот же вопрос, который уже задавал при входе:

- Лёва, ты понимаешь, что произошло?

Лёва почувствовал, как лицо зашевелилось против его воли, задёргалось, как от судорог: уголки рта, скулы, брови, глаза – всё вдруг начало жить своей жизнью. Что-то мокрое потекло по щекам, и он испугался этих странных ощущений – будто с его лицом происходили нездоровые, болезненные изменения, и их было невозможно скрыть.

Но Яков вдруг закивал, обрадовавшись:

- Да-да-да, - жарко заговорил он. – Поплачь, это нужно прожить.

Лёва изумился: поплакать?

- Я не плачу! - осипшим голосом возмутился он.

А по щекам всё текло и текло.

- Плачешь и это хорошо, - возразил Яков. – Это лучше, чем всё в себе.

Он поднялся, обошёл стол и остановился возле Лёвы, мягко обнял за плечи