Реформация. История европейской цивилизации от Виклифа до Кальвина: 1300—1564 гг. - Уильям Джеймс Дюрант Страница 23

Как, боже, мне было бы приятно

, если бы я

был вполовину меньше, чем он! ....

Увы, увы, что когда-нибудь любовь была сильной!

Мы не будем цитировать ее физиологические признания, равно как и их мужской аналог в "Сказке Сомнура", где Чосер берется изучать анатомию метеоризма. Воздух проясняется, когда мы переходим к басне о вечно послушной Гризельде в "Повести оксфордского клирика"; ни Боккаччо, ни Петрарка не рассказывали так хорошо эту легенду, приснившуюся какому-то домогающемуся мужчине.

Из пятидесяти восьми историй, обещанных в Прологе, Чосер дает нам только двадцать три; возможно, он, как и читатель, считал, что пятисот страниц достаточно и что колодец его изобретательности иссяк. Даже в этом бурлящем потоке есть мутные места, которые благоразумный глаз пропустит. Тем не менее медленное, глубокое течение несет нас по течению и дарит воздух свежести, как если бы поэт жил на зеленых берегах, а не за воротами Лондона - хотя и там Темза была недалеко. Некоторые из восхвалений красоты природы - стереотипные литературные упражнения, но движущаяся картина оживает с такой естественностью и непосредственностью чувств и речи, с таким откровенным наблюдением за людьми и нравами из первых рук, какое редко можно найти между обложками одной книги; и с таким рогом образов, подобий и метафор, какой мог бы дать только Шекспир. (Пардонер "взошел на кафедру, кивает на восток и запад прихожанам, как голубь на фронтоне амбара"). Восточно-мидлендский диалект, которым пользовался Чосер, стал через него литературным языком Англии: словарный запас уже достаточно богат, чтобы выразить все изящества и тонкости мысли. Теперь впервые речь английского народа стала средством выражения великого литературного искусства.

Материал, как и у Шекспира, в основном вторичен. Чосер брал свои истории откуда угодно: "Рыцарскую сказку" - из "Тезеиды" Боккаччо, "Гризельду" - из "Декамерона", а дюжину - из французских сказок. Последний источник может объяснить некоторую непристойность Чосера, однако самые фетишистские из его историй не имеют другого источника, кроме него самого. Несомненно, он, как и елизаветинские драматурги, считал, что для того, чтобы земляки не заснули, им время от времени нужно давать пошлятину; он заставлял своих мужчин и женщин говорить так, как это соответствовало их званию и образу жизни; кроме того, повторяет он, они выпили много дешевого эля. По большей части его юмор здоров - здоровый, пылкий, сытый юмор упитанных англичан до пуританского вымирания, удивительным образом смешанный с лукавой тонкостью современного британского остроумия.

Чосер знал все недостатки, грехи, преступления, глупости и тщеславие человечества, но любил жизнь, несмотря на них, и мог мириться с любым, кто не продавал бункомб слишком дорого. Он редко обличает, он просто описывает. В "Жене из Бани" он сатирически высмеивает женщин из низших слоев среднего класса, но при этом наслаждается их биологическим изобилием. Он нелестно суров к женщинам; в его язвительных остротах и оскорблениях можно увидеть раненого мужа, мстящего пером за ночные поражения своего языка. И все же он с нежностью говорит о любви, считая, что ни одно другое благо не может быть столь богатым,75 и заполняет галерею портретами хороших женщин. Он отвергает дворянство, зависящее от рождения, и называет джентльменом лишь того, кто совершает джентльменские поступки. Но он не доверяет непостоянству общества и считает глупцом того, кто держится за популярность или объединяется с толпой.

Он был в значительной степени свободен от суеверий своего времени. Он разоблачал самозванство алхимиков, и хотя некоторые из его рассказчиков привносили астрологию, сам он ее отвергал. Он написал для своего сына трактат об астролябии, демонстрируя хорошее знание современных астрономических знаний. Он не был очень ученым человеком, но любил демонстрировать свою образованность; он испещряет свои страницы большими фрагментами Боэция и заставляет даже Жену из Бани цитировать Сенеку. Он упоминает некоторые проблемы философии и теологии, но беспомощно пожимает плечами. Возможно, он, как и любой человек из мира, считал, что благоразумный философ не станет носить свою метафизику на рукаве.

Был ли он верующим христианином? Ничто не может превзойти безжалостность и грубость его сатиры на монахов в прологе и основной части "Повести Сомнура"; впрочем, подобные дротики не раз направляли в братьев люди ортодоксального благочестия. То тут, то там он ставит под сомнение какой-нибудь религиозный догмат: не более чем Лютер он мог согласовать божественное предвидение со свободой воли человека;76 Он заставляет Троила излагать детерминизм, но в эпилоге отвергает его. Он подтверждает свою веру в рай и ад, но при этом пространно замечает, что это - переходы, из которых не возвращается ни один свидетельствующий путешественник.77 Его беспокоит зло, очевидно, несовместимое со всемогущей благожелательностью, и он заставляет Арцита усомниться в справедливости богов, упрекая их так же смело, как Омар Хайям:

О жестокие боги, что управляют

этим миром, скрепляя свое слово этерном,

И скрепили на столе из атаманта

свой парламент и свой этерн граунт,

Что для вас человечество более непригодно,

чем овца, которая разбредается в складках?

Ибо убит человек так же, как и другой лучший,

И живет в тюрьме и в тюрьме,

и в болезни, и в великом недоброжелательстве, И в те времена безжалостен, помилуйте!

Что за управление в этом предвидении,

Что златоуст мучает невинность? ....

И когда зверь мертв, он не имеет пейн,

Но человек после смерти должен плакать и жалеть.

...

Ответ на это я оставил прорицателям.78

В более поздние годы он пытался вернуть благочестие своей юности. К незаконченным "Кентерберийским рассказам" он приложил "Preces de Chaucer", или "Молитву Чосера", в которой просил прощения у Бога и людей за свои непристойности и мирскую суету, а также предлагал "к моим ливам .... смирить мои позолоты и учиться спасению моей души".

В эти последние годы его радость жизни уступила место меланхолии человека, который в упадке здоровья и здравого смысла вспоминает беззаботную похотливость юности. В 1381 году он был назначен Ричардом II "Клерком наших работ в Вестминстерском дворце" и других королевских резиденциях. Десять лет спустя, хотя ему было немногим больше пятидесяти, его здоровье, похоже, пошатнулось; в любом случае, его задачи оказались слишком тяжелыми для его сил, и он был освобожден от своей должности. В дальнейшем мы не находим у него никакой работы. Его финансы пришли в упадок, и он был вынужден просить у короля шесть шиллингов восемь пенсов.79 В 1394 году Ричард назначил ему пожизненную пенсию в размере двадцати фунтов в год. Этого было