Будущее упадка. Англо-американская культура на пределе своих возможностей - Jed Esty Страница 24

между пограничным футуризмом и культурой сокращения. Первый, и самый важный, - это жесткий предел изменения климата. Изменение климата знаменует собой не только демографический предел границ США (1890) или земной предел евроамериканских исследований и поселений (1912, Южный полюс), но и внезапное и катастрофическое осознание ограниченности пространства. Планетарные пределы доминирующей природы были достигнуты, даже нарушены. Во-вторых, перенос капиталистического динамизма через Тихий океан знаменует собой иное завершение пятисотлетнего цикла вестернизации. Европоцентристская организация внешней политики с викторианской эпохи означает, что американский народ и политические деятели воспринимают азиатскую мощь как угрозу. В-третьих, проект внеземных путешествий и исследований теперь перешел от проекта национального государства к корпоративному и частному предприятию. Теперь не Британия, Америка или Китай расширяют границы, а Virgin Galactic (Великобритания), SpaceX (США), Blue Origin (США), Galactic Energy (Китай), i-Space (Китай) и Link-Space (Китай). Народные инвестиции в экспансивную миссию своей страны (патриотизм времен "Аполлона") кажутся все более и более как пережиток двадцатого века. И наконец, трампистская фантазия об обнесенной стеной Америке знаменует конец открытого фронтира иным, но столь же эпохальным способом (Грандин). Экспансивная граница американского государства - открытая и инкорпорированная, как враждующая многорасовая колония поселенцев в XIX веке и геополитический и технологический джаггернаут в XX - может закрыться для новых людей и нового роста.

Дело не в том, что инновации и динамизм в США умерли. Это далеко не так. Научные и технологические достижения поражают умы сейчас так же, как во времена Белла и Эдисона. Но по мере того как идея бесконечной экспансии США наталкивается на новые реальные и символические пределы, американская культура начинает смотреть скорее назад, чем вперед. Поворотный пункт находится здесь. Америке нужны новые истории, а не бесконечные панихиды по утраченной национальной славе. Судьба Америки как последней великой державы была мощной исторической идеей, которая лежала в основе культуры времен холодной войны. Теперь это угасающая фантазия.

 

В эпоху Буша II ностальгия по сверхдержаве усилилась, как и неоимперский призыв к оружию. 11 сентября усилило агрессивную защиту могущества США, а крах 2008 года обострил тревожную защиту элитного американского богатства. Главный герой романа Мохсина Хамида "Неохотный весельчак" (The Reluctant Fun-damentalist, 2007) запечатлел ускорение утраченного величия в Нью-Йорке после 2001 года:

 

Я всегда считал Америку страной, устремленной вперед; впервые меня поразила ее решимость оглянуться назад. Жизнь в Нью-Йорке вдруг стала похожа на жизнь в фильме о Второй мировой войне; я, иностранец, обнаружил, что смотрю на декорации, которые следует смотреть не в техническом цвете, а в зернистом черно-белом. Чего так жаждали ваши бедные соотечественники, мне было неясно - времени беспрекословного господства? безопасности? моральной уверенности? Я не знал, но то, что они спешно надевают костюмы другой эпохи, было очевидно.

 

Хамид показывает нам американцев XXI века, с тоской оглядывающихся на уверенность двадцатого века - власть, богатство, превосходство. Этот взгляд назад повторяет наименее продуктивные элементы британского упадка.

В романе Хамида отражено положение граждан, отчужденных от будущего коллективной ностальгией. Стремление к моральной уверенности также отдалило американцев от национального прошлого. Оно побуждает их смотреть на историю как на святыню национальной добродетели. Но американская история была местом кровавой борьбы и нестабильности, а также значительного социального прогресса.

Однако за годы, прошедшие после 2001 года и после появления текста Хамида, превосходство США становится скорее историческим объектом, чем святым Граалем. Старый военно-промышленный комплекс постепенно превращается в предмет наследия. В середине двадцатого века исторический туризм собирал воспоминания об аграрном, пограничном и доиндустриальном прошлом. Колониальный Уил-лиамсбург, ферма Нотта Берри, деревня Гринфилд - все эти додиснеевские места отдыха американцев были в полном разгаре к 1950-м годам. В наши дни, особенно для американцев, родившихся после 1975 года (две трети населения), концепция индустриального превосходства США времен холодной войны является артефактом. Сталелитейные заводы и зерновые башни превращаются в арт-лофты и скалодромы. Заброшенные военные базы и техника становятся туристическим кормом. Самый продаваемый в мире пикап Ford F-150 теперь собирают на гибридном предприятии, где проводится экскурсия по заводу Ford Rouge. Экскурсии по НАСА в Хьюстоне, на мысе Канаверал и в Хантсвилле представляют космическую программу США в виде исторического повествования.

США запечатлевают в институциональном янтаре средства производства, которые когда-то обеспечивали их богатство и престиж. Британия тоже постепенно меняла свою идентичность, превращаясь из мировой мастерской в музейную культуру. Этот процесс шел полным ходом в период между мировыми войнами и продолжался в 1970-е и 1980-е годы. Конечно, ориентация культуры упадка на прошлое может быть двоякой. Постимперская меланхолия может уступить место чему-то столь же регрессивному - стилизованному и фетишизированному представлению о прошлом страны, хранящемуся под стеклом или отлитому в пластик тематического парка. От сатирического укуса Джулиана Барнса в "Англии, Англии" (1998) до прочтения Алексом Нивеном "Альтон Тауэрс" в "Острове новой модели" (2019), путь национальной самокарикатуры должен предупредить нас об одной потенциальной опасности для Америки на склоне лет. В эпоху Тэтчер разгорелись ожесточенные дебаты о национальном наследии. В книге "Жизнь в старом городе" Патрик Райт описал захват элитой исторического воображения в Британии. Джентрифицированная ностальгия по загородным домам представляла "крайне избирательный образ британской особенности... как сущностной идентичности преданной нации, к которой мы все должны вернуться" (Райт 26). Анализ Райта предвосхищает вирусное распространение риторики "преданной нации" в современных США. Эта риторика почти всегда повторяет слабогосударственную версию истории США, в которой реальными действующими лицами являются героические личности (поселенцы, отцы-основатели, изобретатели, предприниматели). Но есть ли альтернативы мнению о том, что Америка - будь то республика героических людей или колосс капиталистической экспансии - утратила свою сущностную идентичность в эпоху относительного экономического упадка? В начале 2020-х годов может показаться, что последний редут искупительного нарратива сильного государства находится в том, что мы можем назвать инфраструктурным воображением. Инфраструктура питает правый центр консервативным видением стальных балок и бетонных пилонов в обрамлении большого неба - Америкой, которая все еще что-то строит. Но она также питает левоцентристское видение общественных работ и демократического доступа - государства, способного решать проблемы в масштабах Нового курса. Призывом Джо Байдена к новым инвестициям в инфраструктуру стала нефильтрованная ностальгия по сверхдержаве. В апреле 2021 года он назвал свой успешный законопроект "не похожим ни на что, что мы делали с тех пор, как построили систему межштатных автомагистралей и выиграли космическую гонку".

десятилетия назад".

 

Захватывающее государство Байдена воплощает американскую мощь в стали и бетоне, но оно также обеспечивает широкополосную связь и уход за детьми.

 

Глобальное доминирование и экспансия за границу, борьба за исчезающий центр американской