Обручение с вольностью - Леонид Юзефович Страница 28

class="p">Затем Евлампий Максимович медленно перевел пи­столет на Платонова, как учитель, не решивший окон­чательно, кого вызвать, переводит указательный палец с одного ученика на другого. Дуло еще покачалось и вдруг резко передвинулось в сторону Дамеса. Указа­тельный палец Евлампия Максимовича, который не раз так вот переходил от ученика к ученику в прошлые го­ды, когда еще жив был Федор Бублейников, плотно лег на спусковой крючок.

— Стой! — истошно заорал Дамес. — Все как есть скажу!

Евлампий Максимович опустил пистолет:

— Говори, стервец!

— Да что же это? — обнажив шпажку, Платонов ки­нулся к Евлампию Максимовичу. — Крути его!

Евлампий Максимович тростью отбил шпажку. Блес­нув в воздухе, как выдернутая из воды рыбина, она от­летела в сторону, вонзилась в ворота с шумом и дро­жанием, согнулась, вновь распрямилась и отпрыгнула наземь. Набежавший сзади Венька Матвеев подхватил шпажку, плашмя ударил Евлампия Максимовича по го­лове. Тот поворотился изумленно, а Венька еще раз, наотмашь, хлестнул его по щеке. Евлампий Максимо­вич откинулся назад, будто подломился в пояснице. Пи­столет трепыхнулся в его руке. Огнем полыхнуло, и камилавка протоиерея Капусткина, дымясь, полетела в траву на обочине.

В последнюю минуту Евлампий Максимович сумел опереться на трость и удержал равновесие. Как тогда, на «казенном дворе», остро щемило сердце, и на гнев сил не осталось, только на жалость и печаль. От этого совсем стало страшно.

— Пистолет давай, — сказал Венька.

Евлампий Максимович молча смотрел мимо него на соседние ворота, чуть повыше светлой щербинки, кото­рую оставила на них платоновская шпажка. Черная пи­чуга сидела на воротах, еле слышно прицокивая клювом. Склонив набок умненькую головку, она внимательно на­блюдала происходящее.

— Фомка! — прошептал Евлампий Максимович.

И сразу пичуга снялась с ворот, сделала круг над воспитательным домом и ушла ввысь.

Может, Фомка, а может, и не Фомка — кто знает. Улетела и перышка не оставила!

Глубоко, с хлипом вздохнув, Евлампий Максимович запрокинул голову. Все стоявшие вокруг разом исчезли, будто в яму провалились, и предвечернее небо надвину­лось на него. Там, в этом небе, истаивал теплый комо­чек, бил по воздуху короткими крыльями — черная гра­динка, дробинка, иголочное острие. Прощальная весточ­ка из прежней жизни.

Неслышимый внизу ветер коснулся лица Евлампия Максимовича. За облачной кисеей солнце катилось к за­кату, розовое, как пробор в волосах Татьяны Фаддеев­ны, как тот лик, что явился ему три месяца назад вы­ткавшись из мусорного столбика.

Зачем, зачем?

Вот, словно отрок Фаэтон с лакового подноса, мчит­ся он в небесах на одевающейся пламенем колеснице, а камилавка протоиерея Капусткина, обожженная этим огнем, лежит далеко внизу, зияет черной дырой на шел­ковой изнанке.

Эх, Евлампий Максимович, Евлампий Максимович! На соломенной ты мчишься колеснице!

XXIX

Тем же вечером Васильев отправил в Пермь еще одну депешу — губернскому прокурору Баранову. Не вдаваясь в подробности, он описал в ней все происшед­шее, заключив свое описание следующим пассажем:

«...Поскольку помянутый Мосцепанов, очевидно, ули­чен в ложи составляемых им ябед, вызванных не забо­той о действительных непорядках, без каковых ни одно имение доселе обретаться не может, а стремлением по­сеять злонамеренные настроения среди нижнетагильских работных людей, и также во многих иных преступлениях, как-то: жестокое обращение с учениками приходского училища, где он прежде состоял учителем; подменение младенца своей сожительницы, вдовы Бублейниковой, мертвым младенцем из воспитательного дома; обноше­ние здешнего начальства принародно поносными слова­ми — «пилаты» и прочая; наконец, покушение на особу протоиерея Капусткина, лишь по счастливому стечению обстоятельств не приведшее к смертоубийству послед­него, то известный отставной штабс-капитан Мосцепанов по общему нашему согласию взят под строжайший присмотр с тем, чтобы как скоро последует на то реше­ние Вашего Превосходительства, он был доставлен в екатеринбургский острог, где бы дело его приняли к разобранию в тамошнем суде...»

В доме у Евлампия Максимовича был произведен тщательный обыск. Впрочем, никакого нового доказа­тельства его вин получено не было. Разве что черные списки прошений, которые взял себе Платонов, дабы позднее присовокупить к делу. Книг при обыске обна­ружь* лось три штуки — русское Евангелие издания биб­лейского общества, встреченное Капусткиным с пони­мающей ухмылкой, артиллерийский устав и сочинение Петра Алексеева под названием «О преимуществе и благородстве женского пола». Полистав эту книгу, Капусткин нашел ее содержание весьма сомнительным и велел в дальнейшем приложить к делу.

На другой день члены комиссии отдыхали, готови­лись к отъезду, а вечером отправились к Сигову на прощальный ужин. Во время ужина Капусткин ругал столичных монахинь и забавлялся музыкальным само­варом. Василиев тоже пару раз пристукнул по самовару ложечкой, послушал его тонкий, долго не тающий звон и проговорил:

— Ведь какие чудеса человек разумом своим сотво­рить может! A вот неправду в своем же дому победить не способен...

Когда, проводив гостей, Сигов вернулся домой, жена подала ему найденный под самоваром листочек. На ли­сточке написано было: «Предмет нашего разговора от­правьте не ранее чем через три недели в Пермь по адре­су: Слободская Заимка, 3-й квартал, вдове Васильевой Аглае Кирилловне в собственном доме, сообщив при этом с присланным человеком сего предмета истинную цену».

Последние два слова подведены были жирной чер­той, не оставляющей сомнений в честности губернского советника.

XXX

Течение человеческой жизни подобно скольжению с ледяной горки — сперва медленно, потом быстрее и быст­рее, и едва лишь вновь ощутится блаженное замедле­ние, как все, конец забаве, ткнулись подошвы в снежную окромку. Долго-долго тянутся детские годы, летит время юности и мужества. И когда наконец к старости опом­нится человек, начнет, словно в первые свои годы, по сторонам смотреть не для выгоды, а для понимания, уже и конец всему.

Есть, однако, в жизни каждого человека такой срок, когда вдруг замедлится ненадолго бег времени и не один лишь свист ветра различат уши, но еще многое иное. По-разному и в разном возрасте приходит к людям эта способность. Для Евлампия Максимовича таким сро­ком был год 1823-й.

Потому до сих пор мы очень подробно излагали тече­ние событий, исследуя даже возможные русла, по кото­рым они могли бы потечь. Есть читатели, допускаю, ко­му введение в подлинную нашу историю таких героев, как практикант Соломирский, не сыгравших в ней ни малейшей роли, покажется пустым манерничаньем. Будто режиссер пустил в спектакле разгуливать между дейст­вующими лицами кассира или сторожа. Но так только на первый взгляд может показаться. Ведь различные возможности жизни заложены в самом человеке, и, не увидев их, многое можно понять неправильно.

Но теперь нельзя следовать дальше этому принципу без риска утомить читателя. И для того, чтобы стреми­тельнее двинулись вперед события, приближающие встречу нашего героя с государем императором Александром Павловичем, на следующих