Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey Страница 4

искусством или благотворительностью - в этом случае удовлетворение от такой священной карьеры будет равноценно доходу. Норвегия вносит в международные правительственные благотворительные организации больше средств на душу населения, чем любая другая страна. Ева поддерживает ненасильственные и демократические институты. Она окончила Бергенский университет по специальности "математика". Она работает актуарием в страховой компании, получая шесть недель оплачиваемого отпуска в год на Сицилии или во Флориде. Ее муж (который ни в коем случае не является ее господином и повелителем) несколько лет работал водолазом на нефтяных вышках, а сейчас сидит за столом в региональном представительстве компании Statoil. В школьные годы Ева прочитала много произведений Ибсена на норвежском языке и даже пару произведений Шекспира на упрощенном английском. Она с удовольствием посещала спектакли обоих в Национальном театре в Осло за горами. В ее доме звучат записи музыки Эдварда Грига, который на самом деле был не очень дальним родственником по материнской линии.

Почему это произошло? Как средний доход в мире изменился с 3 до 30 долл. в день? Как норвежцы превратились из бедных и больных, мало свободных и в основном невежественных людей в богатых и здоровых, полностью свободных и в основном образованных?

Главная мысль этой книги заключается в том, что скачки, подобные скачку Nor-way с $3 до $137 на голову, с его культурными и политическими сопутствиями, не произошли в основном из-за обычной экономики. То есть они произошли не из-за европейской торговли, голландских инвестиций, британского империализма или эксплуатации моряков на норвежских судах. Экономика все же сыграла свою роль в формировании модели. Так обычно и бывает. Кто именно выиграл и что именно было произведено, когда и где, - это действительно вопрос экономики, вопрос доходов, собственности, стимулов и относительных цен. Если историк не поймет экономику, он не сможет понять закономерности современной истории. Ее формировали торговля хлопком и инвестиции в морские порты, предложение паровых машин и спрос на начальное образование, стоимость кованого железа и выгода от железных дорог, эксплуатация рабов на плантациях и участие женщин в рыночных отношениях. Экономика материального типа, безусловно, может объяснить, почему американцы на многие десятилетия дольше сжигали дрова и уголь, чем бедные лесом и богатые углем жители северо-западной Европы. Она может объяснить, почему образование было плохим вложением денег для британской горничной в 1840 г., или почему Соединенные Штаты, а не Египет поставляли большую часть хлопка-сырца в Манчестер (Англия) или Манчестер (Нью-Гэмпшир), или почему, действительно, хлопкоробы современного африканского Сахеля страдают от защиты американского хлопка. Экономика может объяснить, почему сравнительное преимущество в производстве тканей из хлопка переместилось из Индии в Англию, а затем обратно в Индию.

Однако экономика не может объяснить рост (абсолютного) преимущества всего мира с $3 до $30 в день, не говоря уже о $137 в день. В этом и заключается основная научная идея книги. Экономика не может объяснить лезвие хоккейной клюшки. Она не может объяснить ни начало, ни продолжение, как в масштабах, так и в деталях, уникально современного - повсеместного появления автомобилей, выборов, компьютеров, толерантности, антибиотиков, замороженной пиццы, центрального отопления и высшего образования для масс, например, для нас с вами и Евы. Если экономист не знает истории, он не поймет этого важнейшего из современных исторических событий. Буржуазная или марксистская экономика не объясняет беспрецедентных размеров и эгалитарного распространения благ от роста, а только детали его структуры. Материальные, экономические силы, утверждаю я, не были изначальными и неизменными причинами современного подъема с 1800 г. по настоящее время. Экономика, конечно, лучше всего объясняет, как прилив выражает себя в микрогеографических деталях, направляясь в тот или иной залив, смешиваясь с рекой на таком-то расстоянии вверх по течению, омывая причал на такой-то и такой-то высоте. Но сам прилив имеет другие причины.

 

Что же тогда? Я утверждаю здесь, а также в двух последующих томах, что инновации (а не инвестиции или эксплуатация) стали причиной Индской революции. Многие историки и экономисты согласятся с этим, так что в этой части аргументации нет ничего удивительного. Но я также утверждаю, как это сделают немногие историки и очень немногие экономисты, что причиной инноваций стали разговоры, этика и идеи. Этические (и неэтические) разговоры управляют миром. Четверть национального дохода зарабатывается на сладких речах на рынках и в управлении. Возможно, экономике и ее многочисленным добрым друзьям следовало бы признать этот факт. Когда они этого не делают, они попадают в беду, как, например, когда они вдохновляют банки игнорировать профессиональные разговоры и этику управления и полагаться исключительно на молчание и денежные стимулы, такие как вознаграждение руководителей. Экономисты и их нетерпеливые ученики выбирают только благоразумие, исключая другие добродетели, характеризующие человека, - справедливость и благоразумие, любовь и мужество, надежду и веру, а также соответствующие грехи упущения или совершения. Теоретики благоразумия запрещают этические формулировки, даже в насыщенной словами банковской сфере. Такое сведение к "только благоразумию" достаточно хорошо работает в некоторых сферах экономики. При попытке понять суть арбитража по покрытым процентам на валютных рынках вам лучше выбрать "только благоразумие" и "молчаливые стимулы". Но это не объясняет самого удивительного развития событий.

В частности, три столетия назад в таких странах, как Голландия и Англия, разговоры и мысли о среднем классе начали меняться. Обыденные разговоры об инновациях и рынках стали более одобрительными. Высшие теоретики получили возможность переосмыслить свое предубеждение против буржуазии, которое к тому времени насчитывало тысячелетия. (К сожалению, разговоры, предубеждения и теории такого рода не сразу изменились ни в Китае, ни в Индии, ни в Африке, ни в Османской империи. К настоящему времени это произошло, несмотря на сопротивление европейских прогрессистов и неевропейских традиционалистов). Разговор о Северном море надолго радиально изменил местную экономику, политику и риторику. В северо-западной Европе около 1700 г. общее мнение изменилось в пользу буржуазии, и особенно в пользу ее маркетинга и инноваций. Сдвиг был неглубоким, как это бывает в подобных случаях. В XVIII-XIX веках произошел большой сдвиг в том, что Алексис де Токвиль назвал "привычками ума", а точнее, привычками губ. Люди перестали презирать рыночную инновационность и другие буржуазные добродетели, проявляемые вдали от традиционных почетных мест в базилике Святого Петра, Версальском дворце или на месте первой битвы при Брайтенфельде.

Обращаясь к моим коллегам-экономистам, скажу, что некоторые из нас спасали свои модели перед лицом рассветающего осознания того, насколько радикальным было развитие в XVIII и особенно в XIX и XX веках, говоря о "нелинейности", "экономии от масштаба" или "множественных равновесиях". Хотя такие уловки забавны, они не работают с научной точки зрения.