Обручение с вольностью - Леонид Юзефович Страница 47

— От бога мне одно дадено, — витийствовал Леш­ка,— от людей же иное. Я по уму и по образованности даже тут, в Чермозе, не так жить должен. Вы рассудите! Вот графиня Строганова в столице горное училище ос­новала. Лазаревы здесь горнозаводской класс учредили. А зачем? Дабы свет знания в души крепостные про­лить? Как бы не так. Им же нас учить выгодно. Выгод­нее, чем мастеров из немец выписывать. Что ж мне о благодарности-то твердят! И Иван Козьмич, и соседи, и матушка даже. Как домой в Кизел приеду, так она все о благодарности да о 'благодетельстве. Слушать тош­но! Это Лазаревы нам благодарны быть должны, — Лешка мотнул головой в сторону абриса нарезного стан­ка, висевшего на западной стене класса.

Там, за этим листом, за кирпичами училищной сте­ны, за лесами, реками и городами, дыбил бронзового коня фальконетов всадник, и ангел на шпиле собора Петропавловской крепости сжимал золоченый крест, осеняя им северную Пальмиру с ее розовым гранитом, людскими толпами и главной конторой лазаревских вот­чин на Невском проспекте против Гостиного двора... Петр никогда не бывал в этом городе, носившем имя его державного тезки, но по рассказам мог представить его себе столь же явственно, как Кизеловский завод или Полазненский.

— Будут они тебе благодарны, — бросил Семен. — Дожидайся! Хватает у них таких благодетелей.

— А что! — вскинулся Лешка. — Куда они без нас? — его смуглое румяное лицо горело вдохновени­ем. — Вот, к примеру, самого управляющего возьмем,

Ивана Козьмича. Что он может? Ну, на счетах выручку кинуть или народ на работы нарядить. Еще чего? Каф­таном наградить, под розги отправить... А разве он в заводской механике разумеет? Маркшейдерскому, поло­жим, искусству обучен? Да сами господа владельцы на­ши. Что они в железном деле понимают? На золотник с полушкой. Роскатный стан от плющильного отличить не сумеют. Вот Иван Екимыч... Его в прошлом году госу­дарь камергерского звания удостоил. А за что, спраши­вается? За пожертвования на устройство выставки ману­фактурной!

— У Лазаревых и мануфактуры есть, — вмешался Семен. — Не один наш завод.

— Все равно нам по нужности нашей все права да­дены быть должны, какие у купцов есть!

— А мастеровым?—осторожно спросил Петр.— И прочим работным людям?

— Это не сразу, — Лешка оборотил к нему отвесно выпрямленную ладонь.—Если мы права эти получим, то вся власть на заводах вскорости сама к нам пере­течет. Боле не к .кому. А тогда у мастеровых и в крепо­стном состоянии жизнь по-другому пойдет.

Петр усмехнулся:

— С правами и властью мы быстрехонько по-волчьи выть обучимся!

Семен, имевший мало склонности к умозрительным беседам, своего мнения не высказывал. Сняв с полки, где лежала коллекция штуфов, кусок засохшей глины, он пытался выковырять из него окаменелую улитку.

— Не трожь, — Петр отобрал у него глину и поло­жил на место.

— Строг ты стал, Петьша! — вздохнул Семен. — Од­но слово, наставник юношества, — сам он, хотя был ро­весником Петра и Лешки, до сего времени числился учеником горнозаводского класса. — Давайте, настав­ники юношества, я вам стихи почитаю...

Не дожидаясь ответа, Семен достал из-под рубахи мятую тетрадку и сразу, чтобы упредить могущие по­следовать возражения, начал читать отрывки из будущей своей поэмы об атамане Нормацком.

Имя это Петр хорошо знал. Да и многим в Чермозе оно еще было памятно. Лет сорок назад перед Нормац- ким трепетала вся Кама от Сарапула до Перми. Кое-кто из купцов приспосабливал даже на своих коломенках —

плоскодонных барках — маленькие пушчонки. А лаза­ревские приказчики, отправляясь в Нижний и на Макарьевскую ярмарку, с головы до ног обвешивались оружием. Теперь же остались лишь байки о грозном предводителе «гурек», камских разбойников. Рассказывали, как он переодетый к самому губернатору явил­ся. Или как однажды солому заговорил, чтобы не горе­ла, когда осадили атамана в его островном замке и спа­лить хотели. Колдун он, будто, был. Отрежет у убитых стражников уши и бросит в лесу. А уши эти по снегу его следы заметают. И еще всякое рассказывали... У Се­мена, однако, Нормацкий вовсе был не таков. Он только и делал, что произносил пылкие речи о пагубности ти­рании, сравнивая себя с Брутом, Вадимом и Марфой Посадницей одновременно, а больше ничего не совер­шал. И еще Петр заметил, что Нормацкий в поэме похо­дил на самого Семена — так же был говорлив, честен и суматошен.

— Хорошие, я полагаю, стихи, — весомо проговорил Лешка, воспользовавшись очередной паузой, — но для нас, увы, бесполезны. Атаманы нам не пример. Не ки­стенем действовать должно.

Семен обиделся:

— Да ты и не слушал совсем! Нет у него кистеня, одна сабля.

— Это все одно, — махнул рукой Лешка. — А твоя поэма и тем еще не годится, что ее на театре представ­лять нельзя... Мне же вчера посылочка в библиотеку явилась...

— Что за посылочка? — полюбопытствовал Петр.

— Пиес собрание Иван Екимыч прислал. Он ведь по нравственному совершенствованию более радеет, чем братец его.

— И как пиесы?

— Да я не смотрел еще. Может, соберемся днями, почитаем? Мы ж давно хотели к престольному пиесу разыграть.

— Ладно, — сказал Петр. — Завтра и соберемся.

VI

В библиотеке, кроме Лешки и Семена, сидел еще один ученик горнозаводского класса — Федор Науголь­ных. Он молча улыбнулся Петру и вновь склонился над

книгой. Сейчас, под вечер, особенно заметна была жел­тизна его лица, происходившая, как утверждал Федор, от болезни печени. Но в училище, куда он отдан был пятнадцати лет от роду, это никого не интересовало, и Федора сразу прозвали «муллой». Может быть, именно во искупление басурманской своей клички он лучше всех успевал в законе божьем и считался любимцем отца Георгия. Одно время тот даже склонял его к поприщу духовному, обещая ходатайствовать о вольной.

— Ну, что пиесы? — опросил Петр. — Смотрели уже?

— Как тебе оказать, — Лешка выглядел смущен­ным.— Я их полистал сегодня... Впрочем, сам разбе­решь.

Читать вслух вызвался Семен. Лешка передал ему книгу, и Петр с удивлением отметил, что книга эта — ру­кописная. Очевидно, по выбору Ивана Екимовича пиесы 'были переписаны в н<ее из разных мест. Первой шла пиеска под названием «Портрет героя, или Подарки», Эпиграф следовал такой: «Цветы — дар для человека, а доброе дело — цветок для бога». Действующих лиц на­считывалось всего двое —