Генезис Мити Тракторенко на просторах Руси - Виталий Левченко Страница 8

переводятся как «Ночь» и «Кобыла». Само же цельное слово «Nightmare» переводится на русский как «Кошмар». Кстати, «Кошмар» имеет древнеславянское происхождение, а вовсе не заимствовано из французского или других языков, как пытаются нас убедить лингвисты, побывавшие за столом с зеленым сукном в кабинете у Наставника. Состоит оно из двух старинных корней: «Кошь» — судьба и собственно «Мар», относящееся к Марене, Морене, Маре. Судьба Марены, предопределенность Смерти — не кошмар ли?

Но вернемся к нашему трактору.

В некоторых источниках богиню Марену изображали верхом на лошади, так как образы этих животных были связаны не только с миром Прави (область светлых божеств), но и Нави (область темных сил). А другое устойчивое название трактора — это перифраз «Железный конь»! На нем сидит черный силуэт, изображенный на лопаске, и надпись «Мора-Митя Тракторенко пашет, сеет, жнет. Одних прибирает — другим жизнь дает» подтверждает тот факт, что Митя Тракторенко — это сама Смерть, восседающая на [железном] коне и ведущая человека через самую себя к новой жизни в процессе вечного перерождения.

Мои расследования подошли к концу. Я исчерпал все возможности. Своими открытиями я ни с кем не делился. Оставалась надежда, что в дальнейшем мне все же удастся выяснить что-то еще.

На следующий год моя сестра Вера вышла замуж за военного летчика, Никиту. Вопреки моим опасениям, он оказался человеком думающим. Таким же был и его отец, Павел Михайлович Камнев, генерал ФСБ. Любимой шуткой генерала являлось высказывание: «У меня квадратно-гнездовой способ мышления, но агротехника на высоте».

Чем именно занимался генерал в своем закрытом ведомстве, он, конечно, не говорил, но как-то мы беседовали с ним, под водочку, о прошлом, и Камнев заметил, что мог бы подсобить мне с доступом к закрытым архивным материалам, если вдруг это понадобится для каких-либо исследований. Разве можно было не воспользоваться такой удачей!

Я стал иногда обращаться к нему за помощью, заканчивая дипломную работу, темой которой был сравнительный анализ орнаментики в творчестве народов Русского Севера и Индии. Генерал предупредил, что фотографировать и делать копии в архивах нельзя. Все, что я видел и читал, разрешалось только запоминать и записывать ручкой в блокнот, который, как и ручка, проверялись дежурными на входе и выходе в низком длиннющем здании, занимающим значительную часть одного из переулков в самом центре Москвы. Ссылаться в дипломной работе на секретные архивы я, разумеется, не мог. Но копание в пыльных папках под пристальным присмотром густо натыканных в потолке видеокамер продвигало мои исследования существенно.

Я чувствовал, что на защите меня будут валить, а работу постараются оценить по минимуму. На высокую оценку надеяться не приходилось. Об этом меня предупредил профессор Рыбкин. Становиться жертвой научной косности и чьих-то откровенных козней я не хотел, о чем осторожно рассказал генералу Камневу.

— Не вопрос! Что же ты раньше молчал! — удивился он.

— Рассчитывал сам, но вижу: не выйдет.

— Что сам — молодец! Уважаю. Не переживай.

Видимо, возможности Павла Михайловича были намного больше, чем я представлял. На защите комиссия вопросов почти не задавала, лишь для формальности уточнили некоторые детали. Слушали молча.

Позже секретарь, не глядя мне в глаза, протянул зачетку с отметкой «Отлично».

Я купил бутылку превосходного коньяка, к сожалению, армянского не нашлось, банку черной икры и пошел к Павлу Михайловичу. Мы поговорили о будущем.

— Можешь захаживать в архивы и дальше, — сказал Камнев, с удовольствием дегустируя коньяк. — Только имей ввиду, Вадик: ты лезешь в такие дебри, откуда можно и не выбраться, — лицо генерала стало серьезным. — Будь осторожен. Иначе даже я не смогу тебе помочь. Ты же видишь, что происходит вокруг.

Шло время. После вуза я продолжил заниматься этнографическими исследованиями. Защитил кандидатскую, уже без помощи генерала Камнева, который вышел на пенсию, но продолжал работать, по-прежнему обеспечивая мне доступ к архивным тайнам прошлого.

Копаясь в папках, содержимое которых никто не спешил переводить в электронный формат, я надеялся обнаружить что-нибудь о неизвестном исследователям культе «Марена — Сарасвати» или наткнуться на записи о Мите Тракторенко. Но тщетно. Поездки по северным областям тоже не давали результатов. Наверное, последними носителями этого древнего верования в его современной форме были брат и сестра Мазковы, Алевтина и баба Аграфена. Но я чувствовал, что прорывающаяся сквозь тысячелетия неведомая первозданная сила где-то рядом. Невольно прикоснувшись к ней, я продолжал все годы ощущать ее незримое присутствие за спиной, наблюдая, как хаос и разрушения вокруг рвут на части больное тело России. Раковая опухоль росла изнутри, и никакие внешние достижения и победы не могли ее остановить. Однажды я не выдержал и, взяв отпуск, уехал с большим рюкзаком на пару недель в Хибины.

На Кольский полуостров в то лето опустилось невиданное тепло. В горах даже ночью, вдалеке от костра, было уютно.

Стоя у маленького, чистейшей первородной воды, озера, я вдохнул свежий, пахнущий по-особому здесь, за Полярным кругом, воздух и прошептал:

— Митя Тракторенко! Никогда не просил я тебя ни о чем. И эта просьба — единственная на всю жизнь, не о себе прошу…

Я возвращался в Москву поездом. На душе было спокойно. За промытым дождями окошком, под низкими, но совсем не тоскливыми тучами виднелись деревянные домики, тянулись речки и озерца. Мне казалось, они не убегают назад, а плывут вслед за мной. Я чувствовал и верил, что однажды все изменится.