Никита Кричевский - Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера Страница 10

Чаяновские заветы

Из вышесказанного следует ряд весьма и весьма ценных для современной, подчеркну, русской, теоретической и практической экономики выводов.

Во-первых, извечный русский патернализм как система отношений, при которой власти удовлетворяют определенные потребности граждан, а те в обмен позволяют диктовать им модели поведения, оказывается, имеет вполне понятную экономическую специфику. Крестьяне всегда стремились встать под крыло сильного, однако имущие, по крестьянским представлениям, не должны покушаться на то, что жизненно необходимо крестьянской семье, – иными словами, сильные обязаны корректировать свою деятельность в соответствии с базовыми материальными и социальными потребностями людей. Регулярная плата натурой (барщина или работа на хозяина, в экстремуме – на государство) и деньгами (оброк, ныне налоги) подразумевает, по мнению русских, моральные обязанности сильных поддерживать слабых при наступлении “экстремальных обстоятельств”. Моральная экономика имела и имеет локационные территориальные и социальные границы, будь то деревня, городское образование (особенно моногорода) или страна; община, каста или нация в целом.

Во-вторых, русский человек, прежде всего крестьянин, всегда стремился стать собственником, причем не столько средств производства, сколько того минимума активов, что позволял ему и его семье обеспечивать удовлетворение жизненных потребностей. К числу таких активов, в частности, относится жилище, то есть крыша над головой. В этом нет ничего экстраординарного, ровно такое же желание есть, по-видимому, у других народов. Разница в том, что в той же Европе городское население вынуждено арендовать жилые помещения, у нас же все силы крестьян были направлены на возведение собственных стен.

Отношение к собственности у русских специфическое, завязанное на результаты вложенного в этот актив собственного труда. Известен случай, описанный философом Федором Гиренком: “Крестьянин нарубил лес, погрузил его на телегу и повез к себе в деревню. Его остановили и стали укорять за кражу господского леса. Когда крестьянина назвали вором, он пришел в ярость, уверяя, что никогда в жизни ничего не украл чужого. Тогда ему указали на лес. Ну, это другое дело. Ведь лес же он ничей. Он божий. Его никто не сажал, за ним никто не ухаживал. Поэтому лес для всех, как воздух. А вот если бы к нему был приложен труд, тогда другое дело”14. Если власть не видит формальных причин для предъявления претензий к тем, кто не вполне законно завладел не принадлежащей им собственностью, то это не значит, что неформальная, общественная реакция будет такой же, как бы людей ни убеждали в обратном. Впрочем, это вполне объяснимо ментальными отличиями между крестьянскими семьями и квазисемьями элит. Разница в том, что крестьянских семей существенно больше, отсюда – общественное неприятие.

Здесь мы подходим к констатации плохо скрываемого раздражения русских по отношению к предпринимателям, в первую очередь к торговцам-купцам, преумножающим свои богатства, как полагают люди, в том числе при помощи обмана. И, конечно, к откровенному неприятию итогов многочисленных приватизаций: от дарования Петром III дворянам освобождения от обязательной 25-летней государевой службы (разгосударствление дворянства), когда крестьяне, прежде считавшие своим жизненным предназначением отдавать всего себя за Помазанника Божия и его подданных, оказались закабаленными непонятно кем (мина, заложенная в 1762 г. и рванувшая в 1917-м), до приватизации активов в 1990-е (закладка, ждущая своего часа).

В-третьих, резервы роста российской экономики находятся не только в плоскости повышения производительности труда посредством использования достижений технического прогресса, максимального использования действующих мощностей, повышения образовательного уровня работников или достижения большей эффективности организации производства, и даже не в приросте инвестиций. Огромное значение, как показывают исследования Чаянова, имеет мотивационная составляющая, вычислить которую для современной России можно исходя из структуры домохозяйств. Об этом выводе мы поговорим подробнее в заключительной главе.

Потребительское смятение

Чаяновские “потребительские запросы” и “удовлетворение потребностей” подводят нас к, пожалуй, одной из самых трудных тем в разделе. Речь – о потребительстве (консюмеризме), которым в начале XXI в. заразилось российское общество. И если в США, говоря словами Джеффри Сакса, “неумолчный бой барабанов консюмеризма, раздающийся во всех уголках жизни американцев, привел к крайней близорукости, пагубным потребительским привычкам и ослаблению способности к состраданию”15, то в России последствия были много хуже. Наш народ с еще неокрепшей после полуголодных 1990-х социальной психикой (а иначе чем объяснить непроходящую ментальную привычку бесцельно затовариваться в продовольственных супермаркетах с непременной последующей утилизацией несъеденного) в короткий период получил возможность удовлетворять практически все свои потребности. Однако не за счет увеличения трудового напряжения, что было логичным в чаяновские времена, но посредством трат незаработанных или будущих, отнюдь не предопределенных, доходов, полученных что в результате головокружительного взлета цен на углеводородное сырье, что – в ходе разухабистого насаждения потребительского кредитования.

В наши дни по-прежнему актуальной видится мысль Торстейна Веблена, высказанная им еще в 1899 г., о распространении вируса потребительства во всех социальных группах: “Любое демонстративное потребление, ставшее обычаем, не остается без внимания ни в каких слоях общества, даже самых обнищавших. От последних предметов этой статьи потребления отказываются разве что под давлением жесточайшей нужды. Люди будут выносить крайнюю нищету и неудобства, прежде чем расстанутся с последней претензией на денежную благопристойность, с последней безделушкой”16. Абстрагируясь от рассуждений о закредитованности российского населения, о том, что в современном российском социуме немало индивидуумов берут новые потребительские кредиты ради рефинансирования старых, впору говорить об обеспечении мягкой посадки не столько всей российской экономики, сколько потребительского поведения[9] россиян. В “тучные” годы потребительство, вещизм власть не волновали, поскольку, с одной стороны, людям нужно было дать возможность дышать после всех либеральных ужасов 1990-х, а с другой стороны, в околовластных экономических кругах росло, крепло и передавалось руководителям страны убеждение, что “деревья будут расти бесконечно”. Конечно, абстрактную финансовую грамотность населения повышать необходимо, но что можно было противопоставить агрессивному распространению банковского потребительского кредитования, когда потворствовать самым смелым потребительским мечтам (чтобы соответствовать своему “семейному” субобществу) можно было не отходя от кассы? Апофеозом потребительского культа выступает роскошь, которая завтра, по уверению классика либерализма Людвига фон Мизеса, должна стать предметом первой необходимости: “Любое новшество появляется на свет в виде роскоши для небольшого количества богатых людей, с тем чтобы спустя какое-то время стать предметом первой необходимости, всеми принимаемым как должное”17. Впрочем, приписывать Мизесу авторство данной мысли не вполне корректно – по всей вероятности, Мизес “позаимствовал” (расширил, обработал) идею у Смита: “Дома, обстановка и утварь, одежда богатых людей спустя короткое время используются низшими и средними слоями народа. Эти последние оказываются в состоянии приобретать их, когда эти предметы надоедают выше их стоящим классам; таким образом, постепенно улучшается общая обстановка жизни всего народа, когда такой способ расходования своих средств становится общераспространенным у богатых людей”18. Конечно, конечно – антиквариат, яхты, частные острова в скором времени станут таким же атрибутом повседневной жизни “низших и средних слоев народа”, как зубная щетка. И еще. Как-то странно читать у Смита в одном месте “Богатства народов” о естественной передаче предметов роскоши в “низшие и средние слои народа”, а в другом находить мысль, созвучную “моральной экономике”: “Роскошь, может быть, порождает в прекрасном поле страсть к наслаждениям, но, по-видимому, всегда ослабляет и часто совершенно уничтожает способность к деторождению”19.

Проблема не столько в том, что люди тратят все больше денег напоказ, и даже не в том, что они добровольно идут в долговое рабство, сколько в том, что негативный эффект потребительства выражается в атомизации общества: росте животного эгоизма, утрате чувства общественного сострадания, готовности пожертвовать истинными приоритетами ради сиюминутных ценностей. К приоритетам, если исходить из информации данного раздела, нужно отнести восстановление ценности семьи, материнства и, само собой, труда.