Василий Галин - Политэкономия войны. Как Америка стала мировым лидером Страница 50

Что касается Европы после Первой мировой войны, то здесь американцы, столкнувшись с не менее развитой цивилизацией, были вынуждены использовать новую политику. Ее принципы отражал лозунг В. Вильсона о «праве наций на самоопределение». Госсекретарь Р. Лансинг предупреждал президента: «Эта фраза начинена динамитом. Она возбуждает надежды, которые никогда не будут реализованы. Я боюсь, что эта фраза будет стоить многих тысяч жизней»{818}. Великий английский экономист Дж. М. Кейнс в своем экономическом бестселлере 1919 г. предостерегал: «Бессчетные вновь созданные новые политические границы создают между ними жадные, завистливые, недоразвитые и экономически неполноценные национальные государства. Экономические фронты были терпимы, так долго, как огромные территории были включены в несколько больших империй, но они будут нетерпимы, когда империи Германии, Австро-Венгрии, России и Турции разделены между двадцатью независимыми государствами»{819}.

Но разделенная на мелкие национализмы Европа соответствовала либеральным идеям и стратегическим планам англосаксов. Американский президент В. Вильсон вполне откровенно озвучивал их: «Совместить участие в мировой борьбе за могущество с руководством мировым либеральным движением»{820}.

И американцы приняли самое деятельное участие в создание новой Европы. У. Черчилль дал американскому вкладу свою оценку: «Расхаживать среди масс дезорганизованных и разъяренных людей и спрашивать их, что они об этом думают или чего бы они хотели, — наиболее верный способ для того, чтобы разжечь взаимную борьбу… «Познакомимся со всеми фактами, прежде чем принять решение. Узнаем обстановку. Выясним желания населения». Как мудро и правильно все это звучит! И, однако, прежде чем комиссия, в которой, в конце концов, остались одни лишь американские представители, проехала треть пути через обследуемые ею местности, — почти все заинтересованные народы подняли вооруженное восстание…»{821}.

Следует отметить, что сам Черчилль отстаивал прямое вооруженное решение национальных и политических вопросов в Европе по своему собственному усмотрению. Идеи Черчилля не остались лишь теоретическими размышлениями: вооруженные восстания и войны в постверсальской Европе чаще всего вспыхивали именно благодаря военной и политической поддержке «своей» противоборствующей силе со стороны Великих Держав.

К чему привела декларация американского президента и работа союзнических миссионеров в Европе, свидетельствовал участник Версальской конференции и будущий президент Г. Гувер: «Национальные интриги повсюду» посреди «величайшего после тридцатилетней войны голода»{822}. Н. Устрялов в те годы указывал на бесчисленное количество карликовых «империализмов», порожденных «освободительной» войной{823}. Итоги национальной политики победителей в постверсальской Европе, в марте 1921 г., подводил X съезд РКП(б), принявший резолюцию «О будущей империалистической войне», где указывалось: «Буржуазия вновь готовится к грандиозной попытке обмануть рабочих, разжечь в них национальную ненависть и втянуть в величайшее побоище народы Америки, Азии и Европы…».

«Меня поражал… — писал Н. Бердяев о тех годах, — царивший повсюду в Европе национализм, склонность всех национальностей к самовозвеличению и придаванию себе центрального значения. Я слышал от венгерцев и эстонцев о великой и исключительной миссии Венгрии и Эстонии. Обратной стороной национального самовозвеличения и бахвальства была ненависть к другим национальностям, особенно к соседям. Состояние Европы было очень нездоровым. Версальский мир готовил новую катастрофу»{824}. Т. Блисс американский военный советник сообщал домой: «Впереди тридцатилетняя война. Возникающие нации едва всплывают на поверхность, как сразу бросаются с ножом к горлу соседа. Они — как москиты — носители зла с самого начала»{825}.

Праволиберальные элиты европейских стран создали тот кипящий национально-эгоистический котел, который не оставлял Европе выбора. Л. Мизес, приводя пример таких стран, как Франция, Англия, Бельгия, Голландия, Польша, отмечал, что «каждая страна вела непрерывную экономическую войну против всех остальных стран…»{826}. Для сохранения и развития Европы должен был появиться, какой то сверхнационализм, который бы загнал эти национализмы, пожирающие Европу и друг друга, в единое государство (союз), которое могло бы обеспечить ее развитие. Поскольку объединить на добровольной основе грызущих друг другу глотки европейских национальных эгоистов не представлялось возможным, то оставалось только применить силу ради спасения Европы, — германский сверхнационализм был буквально взрощен всеми европейскими национализмами.

Мало того, они же сами ослабляли и те международные институты, которые были призваны предупредить наступающую войну: «Многие из малых держав не смогли внести в укрепление Лиги какой-либо вклад, который был бы соизмерим с их финансовыми возможностями или с угрожающей им опасностью, — отмечал в этой связи У. Черчилль{827}. Бывший британский премьер приводил в пример Бельгию, «которая обязана своим существованием бывшим союзникам и имеет значительные колониальные владения, защищенные лишь публичным правом, стремится подчеркнуть свой нейтралитет. Голландия, со своими огромными владениями в тропиках, которые находятся во власти хищнической агрессии, показала дурной пример, убедив скандинавские страны признать завоевание Италией Абиссинии…»{828}.

«Страшный час отрезвления», по словам Ф. Тиссена, пробил для Европы только в 1939–1940 гг.[89]. Немецкий фашизм и Вторая мировая война стали неизбежным следствием национального эгоизма всех европейских стран и малых, и больших.

Стабильность в Европе сохранялась до тех пор, пока силовое поле Антанты поддерживало статус-кво Версальских соглашений. Как только это поле исчезло, вся конструкция европейского дома, состоявшая из мелких «самоопределившихся» национализмов, рухнула. В образовавшийся вакуум силы Германия была втянута даже помимо ее воли. Гитлер констатировал этот факт в феврале 1945 г. размышляя о прошлом: «они во всем уступали, как трусы выполняли все наши требования. Было действительно трудно взять на себя инициативу и перейти к военным действиям. В Мюнхене мы упустили уникальную возможность»{829}.

Россия против…

Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической перспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось… Хроники вековой борьбы… действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада — агрессорами значительно чаще, чем наоборот.

Единая Европа, по мысли С. Витте, к которой позже приходил и Дж. Кейнс, должна была стать с Россией в том или ином виде единым целым. Только такое объединение, по их мнению, могло обеспечить мир и долгосрочное развитие новой Объединенной Европы. Однако у европейцев был свой взгляд на возможность объединения с Россией: слишком велики были цивилизационные различия[90], культурное и экономическое отставание России; чересчур велика была Россия для европейской семьи, состоявшей из средних и мелких народов; объединение с огромной малонаселенной и холодной страной не только ничего не давало Европе в экономическом плане, а наоборот вело к распылению капитала, что снижало ее экономическую эффективность.

Именно этими предпосылками накануне Первой мировой войны определялась участь России, в планах Берлина по созданию «Миттельойропы». Описывая их, А. Уткин делает весьма многозначительное замечание: «Мы нигде не находим планов инкорпорации России в Европу…»{831}. Более того проект «Миттельойропы», в изложении руководителя германского МИДа Ягова, в 1914 г. предусматривал в случае успешного окончания войны, создание на отторгнутой территории российской империи «нескольких буферных государств между Россией, с одной стороны, Германией и Австро-Венгрией, с другой, желательно как средство ослабления давления русского колосса на Западную Европу и для отбрасывания России на восток настолько, насколько это возможно»{832}. Видный идеолог Шиман предлагал «превратить российские национальные окраины в марионеточные государства, управляемые Германией «на римский манер»»{833}. М. При этом Эрцебергер еще в сентябре 1914 г. ставил целью «отрезать Россию от Балтийского и Черного морей»{834}.

Представление о том, что собой представляет управление «на римский манер», дает цитата из работы (1925 г.) сотрудника Йельского университета М. Ростовцева: «В интересах растущей римской республики было не допустить появления на Востоке сильного политического образования, которое представляло бы угрозу Риму. Чем больше там происходило волнений, тем было лучше. Чем больше становилось число независимых государств, тем выгодней это было Риму»{835}.