Джозеф Хиз - Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления Страница 14

Вначале мы интерпретируем фразу «убедитесь, что он мертв» соответственно контексту («пощупайте его пульс»), так что нам требуется некоторое время, чтобы переосмыслить историю после того, как услышим кульминацию. Когда раздается выстрел и охотник говорит «О'кей, что теперь?», нам приходится мысленно вернуться к фразе «убедитесь, что он мертв» и заключить, что охотник интерпретировал слова оператора в другом смысле («сделайте так, чтобы он был мертв»). Это мгновение смятения, в течение которого наш сознательный разум пятится назад, открывает возможность для ощущения удовольствия, которое получает ид от брутальности описанного события (не говоря уж о глупости охотника).

Таким образом, по мнению Фрейда, комедийный жанр предназначен для того, чтобы те или иные моменты ускользали от супер-эго. Вот почему мы наслаждаемся смехом. Также это объясняет, почему в комедиях важен выбор подходящего момента, почему юмор, как и брань, фокусируется на табуированных темах или же обращает наше внимание на источники фрустрации в повседневной жизни (так называемый эмпирический юмор). Посему теория Фрейда, какова бы ни была ее истинная ценность, хорошо объясняет некоторые вещи. Разве кто-либо другой объяснил природу юмора лучше?

Впрочем, если принимать фрейдовскую теорию юмора, то логично допускать, что в его теории подавления тоже что-то есть. Мы часто наблюдаем, как дети порой проявляют невероятную жестокость. Но если Фрейд прав, то взрослые, по своей глубинной сути, не отличаются от них. Социализация не искореняет жестокость, она просто учит нас контролировать себя. Если бы основополагающие импульсы не оставались внутри нас в ожидании возможности выйти наружу, то что тогда заставляет многих людей находить мысль об охотнике, убивающем своего друга, такой забавной?

Эта теория подавления вызывает тревогу, потому что согласно ей индивидуальный самоконтроль ничем не отличается от внешнего принудительного контроля. И то и другое означает ограничение нашей свободы. Мы либо подвергаемся тирании «первобытного отца», либо сознательно усваиваем ее, а значит, сознательно начинаем подвергаться влиянию строгого, грозящего наказанием супер-эго. В обоих случаях наши возможности достижения счастья существенно урезаются. Все правила и установки, которым мы вынуждены подчиняться, чтобы вписываться в общество, подобны плохо скроенному костюму, который мешает нам совершать элементарные движения.

Разумеется, идея о том, что цивилизация означает утрату свободы, стара как мир. Мыслители, занимавшиеся вопросами общественного договора (например Томас Гоббс и Жан-Жак Руссо), рассматривали вхождение в общество как своего рода компромисс, соглашаясь на который, мы отдаем часть нашей свободы в обмен на другие «товары» — в частности на безопасность. Своеобразие подхода Фрейда заключается в его предположении, что ни одно из этих древних устремлений никуда не пропадает, они просто подавляются. И по мере того как нарастает подавление, неудовлетворенность и фрустрация также увеличиваются.

Исходя из этого, Фрейд заявляет: «первобытному человеку действительно было лучше, ведь его инстинкты ничем не ограничивались». Единственной проблемой была продолжительность жизни: из-за отсутствия социальной организации она была чрезвычайно короткой. Поэтому примитивный человек согласился стать членом общества для получения гарантий большей безопасности и более продолжительной жизни. Однако этот «договор», по мнению Фрейда, был подобен сделке Фауста с Мефистофелем. Живя в обществе, мы пребываем в большей безопасности, но за это отдаем не только нашу свободу, но и нашу способность испытывать счастье. Так что, стремясь разными способами улучшить общество, мы должны признать: есть трудности, принадлежащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было попыткам реформ.

Репрессивная природа нашего общества часто ускользает от внимания, так как постепенно смягчаются карательные меры, предпринимаемые нашими социальными институтами. Когда мы сравниваем современные тюрьмы с застенками, скажем, XVIII века, то трудно не согласиться, что наше общество менее репрессивно. Безусловно, оно гораздо менее жестоко, чем триста лет назад. В большинстве древних сообществ охотников и собирателей главной причиной смерти являлось убийство. В современной Канаде эта причина стоит на четырнадцатом месте (причем половина убийств совершается по неосторожности).

Публичная демонстрация насилия в форме пыток и казней была неотъемлемой частью европейской жизни вплоть до середины XIX века. Только представьте, каково это — смотреть, как человека сжигают живьем. Или подумайте о том, что такое четвертование. И тем не менее всего около двухсот лет назад на такие зрелища родители водили своих детей. Когда во время Великой французской революции впервые начали применять гильотину, ее считали символом просвещения и прогресса. Ведь раньше палачу зачастую приходилось наносить четыре-пять ударов топором, прежде чем ему удавалось перерубить шею жертвы. По сравнению с этим гильотина была довольно гуманным приспособлением.

Со временем явное насилие исключалось из практики наших общественных институтов: тюремщикам больше не разрешается мучить заключенных, судьи не могут назначать телесные наказания, учителям не позволено бить своих учеников, от политических лидеров не требуется постоянно вести войну. Более того, с развитием демократии и ослаблением тирании роль насилия в обществе существенно снизилась.

Мы часто воспринимаем этот факт как знак высокой цивилизованности. Мусульманские общества, где по закону шариата до сих пор отрубают руки ворам и до смерти забивают камнями неверных жен, традиционно называют варварскими. Однако с точки зрения фрейдизма, даже учитывая, что цивилизованность действительно означает уменьшение проявлений явного насилия, не факт, что наше общество стало менее репрессивным. Насилие не исчезло; мы просто приняли его в себя. В каком-то смысле первые в истории кодексы законов должны были быть крайне жестокими, потому что жившие в то время люди психологически были весьма расторможенными. Если бы их не приводила в ужас мысль о последствиях тех или иных действий, их невозможно было бы контролировать. Но современный человек настолько угнетен и истерзан чувством вины, что для поддержания порядка больше не требуется публичного потрошения людей. Угрозы провести ночь в тюрьме достаточно, чтобы предотвратить большинство современных преступлений.

Таким образом, история цивилизации в значительной степени представляет собой историю постепенной интернализации репрессивного аппарата. По мере того как общество становится все сложнее и упорядоченнее, людям требуется все более строгий самоконтроль и подавление наших фундаментальных инстинктивных влечений. Вот почему мы стали обществом нытиков и ворчунов — мы действительно несчастны. Тот факт, что внешние условия нашей жизни колоссально улучшились, не имеет значения. Несчастливость обуславливается не внешними, а внутренними условиями. Поскольку имеющиеся средства суррогатного удовлетворения просто не могут утолить наши примитивные эротические и деструктивные влечения, современное общество требует от индивида самого жесткого по сравнению с прошлыми временами подавления этих влечений. В кинофильме «Бойцовский клуб» Тайлер Дарден говорит: «Мы созданы, чтобы быть охотниками, но живем в обществе шопинга. Больше некого убивать, не с кем сражаться, нечего преодолевать, нечего исследовать. Это выхолощенное общество — среда обитания обывателей», — и мы лишь киваем в знак одобрения. Фрейдистский анализ стал таким привычным, что уже не воспринимается нами как абстрактная теория.