Трудная дорога к морю житейскому - Иван Александрович Мордвинкин Страница 7

Енот исчезал время от времени в кустах, потом возвращался и дремал. Вскоре просыпался, вставал на задние лапы, и, высматривая в лесной непроглядности тени своих сородичей, поскуливал.

— Ты хочешь соединиться с ними или боишься их? — спросил его Артем. Енот не отреагировал.

— Думаю, мы не должны бояться их или обижаться. Попробуем их простить, — сказал он еноту и себе.

Он вошел в резвую речную воду, которая была одной теплоты с воздухом, а потому разницы почти не ощущалось, и задумался о прощении. Мог ли он простить? Наверное, нет. Не потому, что был обижен или припоминал какие-нибудь уязвления. Он не мог простить органически, не получалось выбросить из своего состава этот тяжкий камень. Внутри его души будто плакал маленький мальчик, беззащитный, одинокий и всеми брошенный. Он никогда не находил себе покою, и ничто не заставляло его притихнуть.

Артему припомнился день рождения, в который он ожидал чуда. В детстве он верил, что дни рождения полны чудес. Может, так оно и есть, но… Не его дни рождения.

В тот день, так больно застрявший в памяти, ему исполнялось восемь. С самого утра он видел, как цветисто вибрирует мир вокруг него — сейчас произойдет чудо! Но ни утром, ни в обед, ни к вечеру чудо не явилось.

Он изнывал, он трепетал в тревожном ожидании. Но бесплодно.

Вечером, делая вид сам перед собою, что чудеса — это реальность, а не его выдумка, он принес тете Тоне свой глупый рисунок. Даже сейчас он вспоминал о нем со стыдом. Простенькие, сочные детские каракули с ребенком и женщиной, над которой он написал розовым карандашом «Тетя Тоня». А вокруг много других детей, но нарисованных слабо, тусклым просты карандашом.

Она взглянула равнодушно, вздохнула и смяла бумажку. Без всякого озлобления, без раздражения, но холодно и отчужденно. В тот день она была уставшая и грустная:

— Иди уже спать. Тоже мне нашелся… Карандаши только переводишь.

И больше ничего.

Глупая и незначительная сцена, всплывшая в памяти, вытеснила мысли о прощении, которые теперь казались наивными и безосновательными. Он уселся на донные камни так, чтобы можно было опустить голову под воду, занырнул и закричал под водой. Но вместо крика он слышал только бульканье воздуха в ушах, перемешанное с мычанием подводных воплей.

Когда воздух закончился, Артем поднял лицо, отер глаза и вздохнул.

— Я прощаю тебя… — сказал он воде и пустоте над нею.

Вода не ответила, она неслась и неслась дальше, вниз по течению ручья, унося и растворяя в себе и его слезы и его воспоминания.

Весь день Артем нырял в неглубокой яме, чтобы научиться плавать под водой. Но тело его всплывало, и он цеплялся за камни, лежащие на дне.

Он старался продержаться под водой как можно дольше. И самое забавное, что он увидел под водой, это то, что у ныряльщика, как оказалось, нет жизни, его нервная система работает иначе, парадоксальнее.

С одной стороны — ей неоткуда собирать данные — ныряльщик почти ничего не ощущает, ни воздуха, ни запахов, ни прикосновений мира, ничего не видит и не слышит, а пребывает в вязком мягком «ничто». Эти ощущения напоминали Артему смерть, как он ее представлял.

С другой — не имея на чем сконцентрироваться, его внимание лицезрело жизнь саму по себе, без искажений, вносимых разнобойной и ненужной рябью окружающего. И жизнь виделась тихой и неутолимой жаждой бытия.

Только сейчас он четко и твердо осознал, что хочет жить.

Поэтому ему понравилось нырять.

Наконец, разрываясь между желанием быть на дне и всплыть на поверхность, он отпускал камни. Его тело неудержимо всплывало, он протирал глаза, видел сочный летний мир и чувствовал себя новорожденным, едва родившимся ребенком, еще не придумавшим себе страхов.

Енот купаться не хотел, а только бегал по берегу, пытаясь найти сухопутную дорогу к Артему или чутко дремал в тени кустарников.

Иногда Артем гулял вдоль глубокой воды по мелководью, прыгал с камня на камень. Тогда и енот бродил за ним, белкой попрыгивая по сухим выступам или смело бредя по мелкой воде и выискивая в ней какой-то, только ему ведомый «ценный» сор.

Вечером, изнуренный бездельем, Артем навел в лагере порядок, набрал сырых дров и развел дымный костер, чтобы хоть как-то отпугнуть изуверских комаров.

Перед сном он записал в блокнот: «Нужно простить. У всех свои причины. Но, если не простить, камень будет у меня в душе, а не у нее».

Рано утром, собравшись быстро, Артем перебрел реку поперек и двинулся дальше, к подъему на следующую гору.

Подъем оказался сложным, каменистым и крутым. И, стараясь выбирать более пологий путь, Артем уклонялся и уклонялся от курса.

К середине дня он добрался до самой вершины. Но на деле она оказалась обманкой, ибо за нею высилась совсем уж крутая стена, вполне пологая, если смотреть снизу, но неодолимая вблизи.

Артем разложил матрас и уселся на него отдохнуть. Тяжелая усталость сказывалась и на нервном состоянии. Ему совсем ничего не хотелось, и им опять овладела тупая пустота и подавленность.

Время от времени, пока он поднимался на эту сложную гору, он пытался «насильно» простить, повторяя в пустоту: «Прости».

Но легче не становилось.

Это очередная иллюзия, очередной самообман. Можно придумать себе маму, потерпеть от нее уязвление и мучиться, а потом простить ее и сделать вид, что все хорошо. Но ничего не хорошо, и все тут же вернется на круги своя: она никогда его не любила, она никогда не была его мамой и никогда не была его стаей. Что с этим можно сделать, как к этому отнестись? И чем здесь поможет прощение?

Правда, он уже взрослый, теперь он уже сам должен оценивать себя, а не ждать, что мама выразит ему любовь в знак благодарности или по своей материнской обязанности.

Когда вообще все это было? В детстве? В вымышленном, искаженном его эмоциями и вывертами памяти прошлом? Не существует никакого прошлого. Что было бы, если бы ему стерли память? На кого бы тогда он обижался и кого винил?

Нет прошлого. Запросто можно жить отсюда и дальше, а из прошлого, как из кладовки, доставать только полезное.

Эта идея показалась ему разумной.

Оно ведь получается, как те камни на дне омута, в котором