Политика воина. Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара - Каплан Роберт Дэвид Страница 10

Реален ли Ганнибал Ливия? Даже очернители Ливия признают, что он обладал необыкновенным ощущением личностей и их влияния на события. Ливий, возможно, несколько романтический популяризатор, но его взгляды демонстрируют, как римляне эпохи Августа относились к своему прошлому и своим врагам. Действительно, если бы не Ливий (и не Цицерон), сомнительно, что республиканизм как идеал мог выжить в Риме, хотя на практике он и не был восстановлен.

Разница между Римом во времена Ливия и Римом периода Второй Пунической войны, составляющая более двух веков, примерно напоминает разницу между Америкой периода холодной войны и периода Второй мировой войны. Ливий стал свидетелем упадка мелких сельских хозяйств, перемещения населения в города и пригороды, возникновения плутократии в более сложном и зажиточном обществе и выступлений против повышения налогов и военной службы, а Рим периода Второй Пунической войны был временем патриотизма и относительного единства перед лицом великого врага.

В повествовании Ливия смешаны гордость и ностальгия, что очень напоминает наши современные книги, восхваляющие поколение Второй мировой войны. Когда он описывает, как римские посланники прибывали на форум, чтобы объявить радостным, не скрывающим слез горожанам о разгроме карфагенской армии у города Сена на северо-востоке Италии и гибели карфагенского полководца Гасдрубала, время сжимается, и легко представить другие толпы, собиравшиеся на улицах, чтобы послушать новости о победе над Германией и Японией.

Ливий показывает, что мужество, которое требуется, чтобы дать отпор нашим противникам, в конечном итоге должно опираться на гордость за наше прошлое и наши достижения. Необходимо романтизировать прошлое, а не стыдиться его.

Ливий дает и другие уроки. Когда после военного поражения Рим делает выбор в пользу диктатора, Ливий объясняет это тем, что «больное тело более чувствительно к малейшей боли, чем здоровое», и страна, оказавшаяся в отчаянном положении, склонится к экстремальному решению даже после незначительного отката назад [27]. Иллюстрация этой истины – выбор Перу квазидиктатора Альберто Фухимори в 1990-х гг. или более близкие случаи – генерал Уго Чавес в Венесуэле или генерал Первез Мушарраф в Пакистане. Когда Карфаген нарушает пакт о ненападении с Римом, Ливий отмечает, что «вопросы права» обычно бессмысленны, если они не отражают реальный баланс сил [28]. Спустя девятнадцать веков о том же говорит французский гуманист Раймон Арон:

Люди понимают, что в отдаленной перспективе международное право должно будет признать факт. Территориальный статус неизменно легализуется, если он сохраняется. Великая держава, которая не хочет допустить, чтобы соперник совершал завоевания, должна вооружаться, а не объявлять заранее о моральном осуждении [29].

Сцены устрашающей бойни – люди, спящие на трупах, полностью уничтоженные поселения, сражения такой интенсивности, что незамеченными проходят землетрясения, – в ярких подробностях демонстрируют, что ужасы войны остаются прежними [30]. Почитав Ливия, можно представить, что через несколько сотен лет Вьетнам будет вспоминаться как непонятный пограничный конфликт на окраине американской империи времен холодной войны, который на время внес разлад между правящей элитой и широкими слоями общества. Или Вьетнам будет вспоминаться как очередные Сиракузы, богатый сицилийский город, который афиняне пытались покорить во время Пелопоннесской войны в экспедиции, закончившейся неудачей, потому что – как и в случае с нашей вьетнамской политикой в начале 1960-х гг. – неразумные лидеры попытались захватить слишком много и слишком далеко.

Вторая Пуническая война и Вторая мировая война – эпизоды величественной драмы с огромными ставками, сюжет которой никогда нельзя предсказать заранее и который мы в состоянии полностью изменить, если будем верить в себя так, как Рим, бросивший вызов Ганнибалу. Хотя история Ливия может преуменьшать уникальность наших собственных сражений, она также показывает, насколько героическими могут выглядеть наши битвы через тысячелетие, когда будущие поколения будут восхищаться нашими победами над фашизмом и коммунизмом так же, как Ливий восхищает нас историей победы Рима над Карфагеном. Именно так видел античное прошлое Черчилль, и таким же образом должны мыслить наши лидеры.

Глава 4

Сунь-цзы и Фукидид

По словам прусского генерала Карла фон Клаузевица, международный кризис, подобно войне, «область неопределенности… скрытая в тумане большей или меньшей неопределенности». И в этом тумане неопределенности требуется обширный интеллект, «чтобы выяснить истину с помощью инстинктивных суждений» [1].

Внешняя политика – полная противоположность всеобъемлющему знанию. Даже при наличии лучших шпионов, специалистов по региону и спутникового наблюдения остается существенная темная зона, образованная не только отсутствием информации, но и ее избытком, что в результате приводит к путанице и неразберихе. Инстинктивное суждение имеет жизненно важное значение. Президент или вождь могут быть интеллектуально слабы, но при этом демонстрировать здравые суждения. Макиавелли, перефразируя Цицерона, объясняет, что рядовой человек, который ценит свободу, часто способен распознать истину [2]. Таким человеком был Рональд Рейган [3]. Рейган, подобно Гарри Трумэну, был гораздо более начитан, чем многие думают (Трумэн брал с собой в поездки Плутарха), но обоим не хватало интеллектуальных притязаний и научной подготовки, и политические элиты относились к ним с пренебрежением.

Государственный секретарь или министр иностранных дел должны преобразовать президентские импульсы в сложное представление. Это требует интеллектуальной выдержанности, чему очень способствует литература, поскольку к личному опыту добавляет проницательность лучших умов. Например, Клаузевиц, образец сведений о войне и стратегии для читателей XIX и XX вв., с головой погружался в романтические пьесы и поэзию Фридриха фон Шиллера и нравственную философию Иммануила Канта [4].

Если литература – молчаливый ресурс для государственных деятелей, то нет литературы, более соответствующей нашим целям, чем античные классики, писавшие о войне и политике, которые обеспечивают эмоциональную отстраненность от современности, что особенно важно в эпоху медиа, когда слишком многие из нас становятся заложниками момента, одержимыми новейшими событиями или опросами общественного мнения до такой степени, что прошлое с его уроками, кажется, перестает существовать.

Чем сильнее пренебрежение историей, тем больше заблуждений относительно будущего. Надежды на то, что обширная многонациональная Россия, слабо испытавшая на себе влияние Просвещения, совершит благополучный переход к демократии, сопоставимый с тем, что произошел в маленькой мононациональной Польше, пропитанной традициями Центральной Европы, продемонстрировали пренебрежение историей и географией России; призыв к быстрому переходу к демократии в Китае не учитывает насилия и волнений, которые возникали, когда рушились предыдущие китайские династии, а также неустойчивое состояние демократии в местах со слабыми государственными институтами, с небольшим или отсутствующим средним классом и этническими разногласиями.

Классика помогает противостоять этой исторической амнезии. Макиавелли пишет:

Желающий узнать, что будет, должен учитывать то, что было. Все, что происходит в этом мире в каждую эпоху, уже происходило в древности… поскольку эти действия совершались людьми, испытывающими и всегда испытывавшими одни и те же страсти, которые неизбежно должны приводить к одинаковым результатам [5].

Конфуций выражается проще:

Испытывая любовь к правде, я восхищаюсь древностью [6].

Конец ознакомительного фрагмента.