Наталья Троицкая - Сиверсия

Наталья Троицкая

Cиверсия

Глава 1. Мне дьявол предлагал свою игру…

Лязг металлических запоров привычно полоснул по нервам. В тесной каптерке пахло затхлью вперемешку с квашеной капустой.

– Распишись! – буркнул щупленький седой капитан и ткнул грязным, перемазанным чернилами пальцем в ведомость.

Хабаров тупо смотрел на вещи, лежащие на столе: монеты, крестик на золотой цепочке, две связки ключей, часы, «мертвый» мобильный телефон, бумажник, две кредитные карты, записная книжка, пара свинцовых шариков, перочинный нож – ненужный, чужой хлам.

– Ну, Хабаров, ты – первый случай в моей практике! Двадцать восемь лет на зоне работаю, а первый раз отпускаю реабилитированного подчистую. Так что считай, паря, девять лет у тебя из жизни-то украли!

– У ворот люди, с которыми я не хочу встречаться. Сделай что-нибудь.

Он протянул капитану купюру.

– Не вопрос, – покладисто ответил тот и жестом отверг предложенные деньги. – Сейчас наш газик за продуктами пойдет. Спрячешься.

Служивый почесал затылок, улыбнулся, протянул Хабарову руку.

– Ладно, Саня, бывай! Хороший ты мужик. Удачи тебе!

Здание аэровокзала напоминало шумный людской муравейник.

– Девушка, здравствуйте.

– И вам не хворать! – раздраженно ответила рыжая толстушка в окошечке билетной кассы.

Ее мясистые пунцовые щеки подрагивали в такт словам.

– Дайте мне билет на край света. Можете?

– Как же вы мне, козлы, надоели! Все ходят и ходят! Ходят и ходят! – ее раздражение набирало обороты. – На край света им, видите ли, надо! Люба! Смотри сюда! Еще один от алиментов бегает. Как мой, прямо. «На край света» ему билет подавай! Придурки! Бегают они! Беги. От себя не убежишь! Откуда вы только такие беретесь …

Самолет уносил его в ночь, догоняя время.

Хабаров устало закрыл глаза. Девять долгих, мучительно долгих лет стали теперь его прошлым.

«Я сейчас похож на зверя, которому надо отлежаться и зализать свои раны», – подумал он и вспомнил давний, очень давний разговор.

– Знаешь, мой мальчик, – говорил ему отец, – на севере я слышал поверье. Есть в тундре потрясающей красоты цветок. Он называется сиверсия. Рядом с ним обязательно должен кружить отверженный волчонок. Четыре полных луны мать-волчица прикармливает малыша, а потом бросает одного в морозной заснеженной тундре. Холодная белая луна и полярная сова становятся его небесными матерями и приводят к загадочному месту, где цветут дивные голубые цветы. Там нет зла. Волчонок растет, превращается в матерого зверя. Он не примкнет к стае. Она просто не примет его. Волчонок воспитан добром, а стая – зло. Говорят, что, попав в снежный плен, северяне зовут этого гордого, красивого зверя. Он всегда спасет и выведет к жилью. Все-то в этом красавце хорошо. Но… он лишен любви себе подобных. Вновь и вновь рыщет по тундре отверженный и ищет, ищет среди льда и снега хрустальный цветок. Его сердце, сердце зверя, упрямо стремится туда, где хрупко теплится последняя надежда.

– Н-да-а… – грустно вздохнул он тогда. – Где же он, тот цветок, о котором ты говоришь? Я бы обнял его своими усталыми, избитыми в кровь лапами.

– Искать надо…

Кто-то тряхнул его за плечо и от прикосновения Хабаров вздрогнул.

Светловолосая, похожая на молоденькую учительницу начальных классов стюардесса стояла рядом и настороженно смотрела на него.

«Бог мой, как же она на нее похожа… Наверное, тысяча лет пройдет, а я все равно буду помнить это лицо, эти милые, усталые глаза, глубокие, словно два лесных озера. И улыбку ее, всегда виноватую, буду помнить. Точно все было вчера…»

– С вами все в порядке? Может быть сок, кофе?

– Нет, спасибо.

В его взгляде читался вопрос.

– Вы стонали во сне.

«Черт!» – поежился он и посмотрел в пустую черноту иллюминатора.

Ждать – вот что было для него самой изощренной пыткой.

«Закрой глаза, дурень! Если не сможешь уснуть, считай, сколько раз по жизни ты был идиотом…»

Родился ребенок, и все изменилось.

Он думал: а, ерунда! Но оказалось – нет, не ерунда. Бессонные ночи, пеленки, пеленки, пеленки, денный и нощный плач. Она, растрепанная, с грязными волосами, в мятом халате и с таким же лицом, с застывшими, как у дохлой рыбы, глазами. Нервы, нервы, нервы…Сплошной комок нервов. Ее курсовые и контрольные. Гора немытой посуды. Пыль и паутина в углах. Макароны, макароны, вечные макароны на завтрак, обед и ужин. Его грошовые заработки. Сегодня здесь. Завтра – там. Постоянные разъезды. Ухватить, урвать работы еще. Любой! Лишь бы платили! Без выходных и праздников. Всегда.

Дома ее упреки: «Я не могу так жить. Я не хочу так жить. Я ненавижу твою работу!» И, как последний аргумент: «Ты меня не любишь…»

Его уговоры, обещания. Слабое утешение: трудно первые сто лет…

Еще Набоков заметил, что жизнь оставляет на женщине царапины. Очень быстро она стала желчной, злой. Слезы прекратились, истерики тоже. Вместе с ними не стало макарон, завтраков, обедов и ужинов. Его осторожное: «Я буду поздно сегодня. Ложись спать. Не жди». Ее равнодушное: «Уже давно не жду». Взгляд – тяжелый, холодный, чужой…

Его смятение: «Я все делаю не так! Я измучил тебя. Я чувствую, я тебя теряю. Мне от этого физически больно! Просто болит все тело…» Ее резюме: «Мне это не нужно…»

Он думал, у них была единая душа, свой, на двоих, мир, но все расставило по местам простое и ясное: мне это не нужно.

Настырность у него была в характере. Он не отступил. Наверное, так капля камень точит. Он удержал ее. Но… он больше не чувствовал ее. Она его вымотала. Все стало вдруг слишком сложным.

Теперь ему хотелось жить проще. Коньяк или водка, ни к чему не обязывающий секс, развеселые мужские компании. Он не хотел больше растворяться ни в ком, потому что не чувствовал равноценной эмоциональной отдачи. Играть же в прятки с самим собой он не мог. Да и не хотел.

После очередной устроенной ею сцены он просто ушел.

Четыре месяца она ничем не напоминала о себе. В свой день рождения позвонила: «Я хотела бы увидеть тебя. Я приеду». Он долго молчал, наконец, спросил: «Может, не стоит?» «Хорошо, – покладисто ответила она, – будь счастлив. Всего тебе самого хорошего». Он знал ее. Он знал, чего ей стоили эти слова. Слова не упавшей духом женщины. Он был благодарен ей за то, что она его отпустила.

Чертовски трудно ощущать, как понемножку, украдкой разносит по ветру твою любовь коварная жизнь!

Спустя два года последовало удачное замужество. Она с дочерью переехала во Францию. Промышленник из Лиона подходил ей куда больше, чем нищий русский каскадер.

Хабаров смотрел, как рыжие с синим язычки пламени ловко скользят по глянцу крохотного квадратика фотобумаги. Пламени становилось все больше, бумаги все меньше. Исчезали навсегда ее глаза, улыбка, ее дивные русые волосы… Он наводил порядок в бумажнике.

«Это надо было сделать раньше, – подумал он. – Было бы превосходно, если бы с бумагой огонь пожрал и память. Реликвии… Зачем они нужны? От них только боль. Они напоминают нам о том куске нашей жизни, который стал кладбищем упущенных возможностей и несбывшихся надежд…»

Потом было много женщин, но все они проходили по его судьбе вскользь, как проходит несмелый летний дождь жарким полднем над цветущей равниной. Ни одну из них он, если так можно сказать, не подпускал к душе близко. Больше не было мира одного на двоих. Сердца не стучали в унисон. Не было милого, наивного «мы». К их признаниям он относился с иронией, почти цинично. Женщины его называли жестоким, безжалостным эгоистом. Когда он уходил, были одни и те же слова: «Вернись, я все стерплю!» Привычки возвращаться у него не было.

Он никогда ни к кому не лез ни в друзья, ни в приятели. Но к нему стремились, его дружбу ценили настоящие мужики. Дело и его ребята, его команда – вот ради чего, он считал, стоит жить. «Он спал на шкурах, мясо ел с ножа и злую лошадь мучил стременами…» – сказал однажды поэт, пожалуй, про каждого из них. Друг за друга они были готовы рискнуть жизнью.

Но однажды лучший друг не подал ему руки. Глядя в его глаза прямо и пристально, сказал: «Ты хуже Иуды. Чудовище…» Он и сейчас видел те глаза – сгусток ненависти и боли.

Точка возврата осталась далеко позади. Теперь все, что было, стало нельзя повторить, как дважды нельзя ступить в одну и ту же реку. Он смотрел им вслед собачьими глазами, потому что они уходили, а он не мог от них уйти. Они в него вросли . Хруст пальцев, сжатых в кулаки. Скрежет зубов. Желваки рвут щеки. Холодный озноб. Тяжесть, боль там, где душа. Хочется драть глотку, а потом, с пеной у рта, аорту на разрыв…

Но всем глубоко плевать, что ты чувствуешь.

Теперь время течет иначе. Никто не вдается в подробности – стыд, боль, ни бросить, ни продать – просто схема: от звонка до звонка. Жизнь догорает угольком в золе. Чистый лист. Пишешь набело. Там нет человеческого, но и там есть люди, и каждый сам выбирает для себя, когда превратиться в зверя.