Алексей Грачев - Ордер на смерть

Алексей Грачев

Ордер на смерть

Глава первая

Старик вставал рано — в пять утра. Вся Москва еще спала, за исключением разве что посетителей ночных клубов и, само собой, тех, кто в них обязан до утра работать. Впрочем, на существование всех этих людей — и модно «прикинутой» молодежи, жаждущей танцев, любви и приключений, и новых русских, жаждущих примерно того же самого, только на другом уровне, — старику было глубоко наплевать. Вообще-то людей он любил. Что такое жизнь без людского общества, пусть даже минимального? Просто старику почти ничего уже не надо было от них. По крайней мере, он в том себя уверил…

Люди? Какие такие люди? Ему, ветерану Великой Отечественной, своею грудью защищавшему ныне живущих, никто не хочет ни в чем помочь. Даже зимой, когда у него в квартире и самый закаленный спортсмен застучал бы зубами от холода! Раньше вот были пионерские отряды, хоть иногда его навещали, помогали по хозяйству — он все-таки был живой легендой, и его фронтовые фотокарточки украшали собой стенды ближайшей школы. А теперь? Никто, кроме сердобольной соседки Марьи Игнатьевны, и не думает заглянуть к нему. Пенсия — курам на смех! Разве это — пенсия? Так, название одно. Вот на такую пенсию бы посадить на месяц-другой чиновников, что подсчитывают этот, как его, прожиточный минимум, — живехонько бы весь лишний вес с себя скинули!

Здоровье — тоже ни к черту. Зубы все давно вставные, кашель вечный… С войны как пришел, жена ревела два дня без продыху — что целый вернулся, руки-ноги не потерял в бою. И то верно: у той же Игнатьевны муж без ноги вернулся. Мужик, однако, путевый был, нормальный — поскрипел зубами, месяц поискал работу, потом плюнул и начал столярным делом на дому промышлять. И как ловко умел полочки разные, табуретки и прочую нужную утварь сколачивать — ведь ни за что не скажешь, что не фабричная работа, а ручная, штучная! Крепкий был мужик, Семеном его звали. Семьями дружили — Семен с Игнатьевной к ним почаевничать зайдут, а потом, наоборот, Виноградовы к ним. Все праздники вместе отмечали — и он, Николай Виноградов, и Семен, друг его, уважали беленькую, не без того. И так было, пока не помер Семен. Что-то у него там с осколком было: на фронте осколок не вынули — и эта железяка лучшего друга Николая, мастера на все руки, фронтовика Семена достала спустя двадцать лет после войны… Ну да, в конце шестидесятых где-то. И остались тогда Николай с Игнатьевной вдовцами — ведь и жена Виноградова, Соня, спустя два года от рака умерла.

«Не горюй, Игнатьевна, все там будем, — утешал соседку Николай, — ты хоть не одна осталась. У вас-то с Семеном дети есть, внуки. Это я один, ну не дал нам Бог деток. Да-а…»

Думал Николай Виноградов: мол, ничего, все образуется, все по-прежнему пойдет — он вернется к своему станку на машиностроительном заводе, где всю жизнь проработал, кроме военных лет, забудется в работе, успокоится. Дальше будем жить, ничего…

Так он ни на ком и не женился после Сони. Были, конечно, какие-то женщины потом в его жизни, но ничего с ними в итоге не сложилось. Да и годы уже сказывались: вон Игнатьевна — тоже вдовствует, тоже, наверное, решила, как и Николай, что надо свой век доживать так, как вышло. Пусть и не очень-то складно получилось, а уже все — ничего не поправишь, не изменишь. Где-то далеко в прошлом остались любовные свидания, гулянки с друзьями и подругами, молодость и красота.

Вот тебе и жизнь человеческая — пролетела и не воротишь! Сколько всего было: и война, и голод, и разруха, и восстановление страны, и работа, работа, работа. Ну и, конечно, личная жизнь — первые цветы для Сони, первое свидание, их свадьба; потом — возвращение с фронта, радостные слезы и бесконечные объятия, поцелуи, ее тихая радость, что вернулся живым-невредимым.

А чего нажили-то? Квартира — это да, это понятно: еще не хватало, чтоб без квартиры жили! Ну телевизор — купили как-то черно-белый, так и стоит до сих пор, два раза ремонтированный. Шкафы старые, пара кроватей с железными сетками, табуретки — Семен постарался, сколотил им на юбилей. Радио — не работает давно. Да альбом старых пожелтевших фотографий… И все. Не накопили на достойную старость, не купили себе машину или там еще чего-то. Что есть, то есть. Ордена вот, полученные Николаем на фронте и после — за трудовые успехи.

Старику Виноградову уже перевалило за семьдесят. Что думает о жизни в таком возрасте человек? Иные открыто просят Бога: «Скорей бы Ты меня прибрал!» — тяжело ведь переносить все болезни, которые обрушиваются на человека под старость, да и вообще, видимо, надоедает все. Николай Тарасович не хотел им уподобляться, хотя и не осуждал таких стариков. Он их отлично понимал — и вместе с тем был склонен считать, что не время ему еще оставлять этот мир. Раз жив до сих пор — значит, так надо, значит, есть в том какой-то смысл.

Николай Тарасович рассуждал так: что ему искать смысл жизни, если его самое простое желание — насчет увеличения пенсии — никак не исполнится? Был бы он более общительным, более разговорчивым — может, и добился бы своего. А так — тьфу на это на все, себя не переломишь! Ходил он как-то по этому делу к чиновникам, но что-то помешало ему просить за себя. Гордость, что ли? Негоже ему, ветерану войны, ходить и упрашивать об одолжении. Игнатьевна, правда, добилась себе каких-то привилегий, так то — Игнатьевна! Шустрая она бабка, она может…

Ложился старик Виноградов тоже всегда в одно и то же время — ровно в десять часов вечера. Мучился бессонницей, но в последнее время она отступила — наверное, шиповник помог, отвар из которого Николай Тарасович пил вместо чая: насыпал туда сахару, крошил хлебец — вот вроде бы и покушал.

Правда, сегодня ему опять плохо спалось: война снилась. Проснулся — и долго не мог понять, где он находится: в окопе или у себя дома? Потом обхватил голову руками, взъерошив жидкие, соломенного цвета волосы, и стал не спеша вспоминать — что же такое ему приснилось? И с чего бы? Не накануне ли Дня Победы ему все это привиделось? Ведь ждал он этого праздника, готовился к нему — уж раз-то в году он имел право надеть парадный китель с орденами, выйти на Поклонную гору или еще куда, где ветераны собираются! Может быть, встретить уцелевших до сих пор фронтовых друзей и подруг. Как было в прошлом году: встретил же он тогда «малого» — ну, того парнишку, сына полка которого там, на войне, называли «малым». И не узнал поначалу — да «малой» сам подсказал, где они воевали. А если б сам не подошел, Виноградов его бы нипочем не узнал — вымахал-таки, окреп бывший сын полка, да и сам уже был пожилым человеком, шестой десяток разменял. «Малой» напомнил, что они — тезки, оба — Николаи. Что фамилия его — Вдовин. И тот и другой изумились — ведь с тех пор ни разу не встречались. Отметили такое дело сначала прямо там, на площади, потом пошли в гости к Виноградову — как старик обрадовался, что встретил наконец хоть кого-то из своего полка! Чинно тогда посидели. Вдовин все фотографии разглядывал, ахал: «Да вот же я! Шкет совсем! А это — ты, Тарасыч? Ну, я смотрю — вроде ты, а вроде и нет… Что годы делают, а?» Пили даже водку, хоть Виноградов и отказывался — мол, сердце шалит, не могу. А все же махнул пару стопочек — подоспевшая Игнатьевна уговорила. Тоже суетилась вокруг, не могла нарадоваться на двух ветеранов. После того праздника Вдовин, увы, куда-то запропал. Где он, что с ним — Виноградов не знал. Однако надеялся и в этот раз повстречать бывшего сына полка — дорогого ему человека, возможно, единственного, кто уцелел тогда в мясорубке военных лет, когда один за другим гибли лучшие друзья Виноградова… Из-за того ему, видимо, и приснилась война — переживал, что не встретится на этот раз со Вдовиным.

Ладно хмуриться — те дни давно прошли, и погибших друзей уже ничем не вернешь! Так надо ли злиться на живущих сейчас — на тех особенно, кто не угодил ни в одну подобную мясорубку, не прошел ни одной войны? Зачем новые войны? Неужели люди до сих пор не найдут другого способа разбираться в своих проблемах? А ведь сколько людей — таких же молодых пацанов, каким был и он сам в те сороковые роковые, — уже полегло во имя каких-то политических темных игр во Вьетнаме, в Афгане, Чечне!

А он до сих пор жив.

Значит, надо жить и благодарить судьбу, что не остался на поле боя мертвым, что не похоронен в братской могиле, что ходит, думает, дышит, говорит, радуется солнышку.

Кстати, о солнышке: день обещал быть теплым и уже почти летним. Николай Тарасович встал с кровати, застелил ее и пошел на кухню. Там долго задумчиво смотрел на восход солнца, сидя у подоконника с облупившейся белой краской, кашляя, но не переставая курить «беломорину». Потом вдруг улыбнулся чему-то в усы, прогоняя уныние и тревожный сон из памяти. Вспомнил, что в любом случае у него сегодня праздник — девятое мая, как-никак! И что Игнатьевна-то его, во всяком случае, точно поздравит, даже если он и не встретит сегодня тезку — «малого», Вдовина Колю. Ну да ладно. А пока надо бы прибраться: к нему могут сегодня нагрянуть дорогие гости, а в квартире беспорядок…