Сергей Алтынов - Давай постреляем?

Сергей Алтынов

Давай постреляем?

Пролог

Два выстрела слились в один, и оба стрелка синхронно рухнули на землю. Точнее, один зарылся лицом в посеревшую некошеную траву, а второй грудью упал на камни. «Они оба оказались прекрасными стрелками», – цинично подумала я. Ружье стрелка, который лежал в некошеной траве, отлетело метра на полтора и лежало теперь на протоптанной тропинке. В паре шагов от моих сапог. Я подняла ружье и задала довольно-таки дурацкий вопрос:

– Давай постреляем?

Вопрос был вдвойне дурацкий, так как задала я его самой себе. Других персонажей, способных к ответу на него, рядом не было. Пришлось самой же и отвечать:

– Не хочется...

– А чего хочется? – спросила себя я, втягиваясь в совершенно идиотскую беседу с самой собой.

– Улететь.

– Давай улетим?

Не проходит и часа, как я лечу. Лечу в самолете международной авиакомпании, лечу домой. Ружья в моих руках нет, есть только мысли о нем. Впрочем, воспоминания ли? Дело в том, что того, что я только что столь живописно описала, пока еще не случилось. Этим объясняется мой некоторый описательный цинизм. Не произошло, не случилось... И я приложу все усилия, чтобы этого не случилось никогда. Поэтому прямо из аэропорта я еду в офис к одному человеку. Умному, многое знающему и умеющему.

Он был похож на бога... Нет, скорее на придурка в плаще и круглых очках. Бога я ни разу не видела, а вот очкастых придурков в плащах повидала предостаточно.

– Вы актриса Расма Реэкстыня? – начал разговор он.

– Да, – с наивным видом, как-то по-детски кивнула я.

– Я слушаю вас, – его речь звучала с небольшим акцентом, мягко и вкрадчиво. Ему подошла бы роль священника, пастора.

– Как мне вас называть? – спросила я.

– Называйте меня пан Ветр.

– Пан Ветр... – повторила я. – Хорошо. Я расскажу вам... Мне постоянно снятся две девочки. Две маленькие девочки, им лет по пять, может быть, по шесть, не больше. Они стоят и смотрят на меня... И у них мое лицо.

– Первый аборт вы сделали в двадцать лет... – произнес пан Ветр, не дав мне перевести дух. – На третьем курсе театрального училища.

– Да, но... – начала было я.

– Второй аборт был спустя десять лет, вы тогда снимались в главной роли на Ленинградской студии, – продолжил он тем же мягким, вкрадчивым голосом. И, не меняя его, задал вопрос: – У вас есть пистолет?

– Да, – я вновь кивнула.

– Для чего? – спросил пан Ветр.

– Я... В общем, мне страшно, я не могу взять веревку. А с высоты... я тоже не смогу. С пистолетом же это быстро... И легко.

– Да, но только не с вашим. Ваш пистолет плох, он для спортивной стрельбы. А с веревкой уж точно не стоит. Вы будете ужасно выглядеть – язык вывалится изо рта, а перед смертью вы, извините, обмочитесь. Ваши родственники будут зажимать нос, вынимая вас из петли.

Мне неожиданно стало смешно, я с трудом сдержала идиотский смех. Пан Ветр заметил это.

– Учтите, если вы убьете себя, вместе с вами умрут и эти две девочки, – сказал он уже другим голосом.

– Но ведь я уже... Убила их! – произнесла я и почувствовала, что мои глаза непривычно сухи.

– Это не так... Они ведь приходят к вам! – и он, выдержав паузу, добавил чуть мягче: – Ко мне вот никто не приходит...

Я не нашлась с ответом. Кажется, пан Ветр сумасшедший. Во всяком случае, у него железная логика сумасшедшего. Он молчал вместе со мной.

– Скажите что-нибудь, – попросила я. Самой говорить было нечего, пауза затянулась и превратилась в пугающе жуткую пустоту.

Он заговорил голосом детского доктора. Это была уже третья его маска, после пастора и судебного эксперта.

– В первую очередь, верните пистолет своей сестре-спортсменке... Вам надо отвлечься, забыться... Миллионы женщин во всем мире делают аборты. Кстати, почему вы пошли в православный храм?

– Я их не различаю... Простите, я, наверное, очень глупая, но мне все равно какая церковь!

– Православный священник выгнал вас?

– Да... Нет, он был очень вежлив, но попросил меня впредь не переступать порога храма и отправил в костел. А я... Даже не знаю, где он находится. А храм был на соседней улице.

Пан Ветр не смог сдержать усмешки.

– Это смешно? – спросила я.

– Нет... Просто вы очаровательны. Вот что я скажу: вам необходимо пройти по местам своего детства. Любимым местам, где вы смотрели на небо, деревья. И ждали... Обычно в детстве ждут чуда... Сделайте это. Прямо сегодня, сейчас...

Я не спросила его «зачем?», так как он был прав... Мы не понимаем и не хотим понимать сумасшедшего, мы не всегда способны, но всегда хотим понять Бога. И, как мне кажется, иногда путаем одного с другим.

Я вышла из такси. Первое место детства. Река с родниково-прозрачной водой. Тогда, лет тридцать пять назад, она мне казалась огромной, почти морем... Сейчас река кажется мне большим ручьем. Я подхожу к полусгнившему мостику, сажусь на песок. Он мокрый, пачкает брюки, но я не тороплюсь подниматься.

И тут я слышу голос. Тонкий детский голос. Голос девочки лет шести:

– Давай улетим?

Она спрашивает меня. А я качаю головой.

– Давай улетим! – повторяет она, уже не спрашивая, а призывая.

– Зачем? – спрашивает другой голос.

Тоже детский, он принадлежит мальчику чуть постарше.

Девочка молчит, ей нечего сказать в ответ. Мне тоже... Да и некому отвечать. Девочка по имени Расма и мальчик по имени Эдгар сидели на мостике, свесив ноги, больше тридцати лет назад. Сегодня их нет, а есть двое взрослых, довольно-таки сволочных персонажей.

И лететь им некуда.

Тем не менее вечером я улетаю.

На сей раз в Россию. На съемки.

Где-то далеко, за много сотен километров от меня по горному шоссе двигается автоколонна армейских грузовиков. В головной машине сидит старший – худощавый парень с седыми волосами. Седина совсем не старит его, а прическа несколько длинней, чем положено армейским уставом. На коленях у парня автомат. Рядом шофер, совсем пацан, похожий на бритого наголо восьмиклассника. Неожиданно впереди машины раздается треск, по глазам бьет яркая вспышка. На водителя-«восьмиклассника» и седого командира летят стекла. Водитель вскрикивает, автоматная очередь задела его в плечо. Командир валит его на пол кабины, сам перехватывает руль, ухитряется вывести машину на обочину, заглушить двигатель.

– Лежи и башку не поднимай, – командует «восьмикласснику» седой, и сам выскакивает из кабины с автоматом на изготовку.

Успевает заметить, что замыкающая машина горит. Солдаты пытаются отстреливаться, выскакивают из кабин, но боевики, организовавшие засаду, подготовлены куда лучше. Бой длится не более десяти минут...

Спустя минут двадцать пылающую автоколонну замечает вертолетчик, пролетающий над шоссе. На свой страх и риск он сажает вертолет, по счастью, на борту несколько десантников-спецназовцев и военный фельдшер. Боевиков уже и след простыл. Грузовики догорают. Фельдшер осматривает тела погибших бойцов, тщетно пытаясь отыскать раненых.

– Это же Валерка! – вскрикивает один из спецназовцев, остановившись у тела седого командира. – Валерка-музыкант из сорок пятого полка.

– Он жив, – пощупав пульс, произносит фельдшер. – Быстро в вертолет!

Через пару минут в вертолет загружают еще одного выжившего раненого, водителя-«восьмиклассника». Он потерял много крови, фельдшер лишь морщится и качает головой.

– Довезем? – спрашивает один из десантников, когда вертолет взмывает в воздух.

– Идиотский вопрос, – зло отвечает фельдшер. – Господу Богу такие вопросы задавай!

– Руку здорово разворотило, – произносит другой десантник, кивая в сторону седого. – Как он теперь играть будет?

– Жив будет – сыграет, – машет рукой фельдшер. – Пальцы-то целы! Чего ему в оркестре не сиделось?

Десантники молчат. Они слишком хорошо знают почему. Знают, что фельдшер прав. Выживет Валерка, сыграет...

Ничего этого я пока что не знаю.

Часть первая

1

– Вам правда сорок лет? У вас потрясающая фигура! Можете играть семнадцатилетнюю обольстительницу...

Режиссер Грунцев на придурка не похож. Он им является... Даже не то чтобы придурком, скорее эдаким Сатиром во плоти. Он все время носит большие широконосые ботинки на толстой подошве. Неужели он прячет в них копыта?

– Идите в задницу, – говорю ему я, глядя в сторону.

Сатир умолкает. «Если в твою, дорогая Расма, то с удовольствием!» – мысленно произносит он.

– Давайте продолжим работу, – скучным голосом говорит мне Сатир.

И мы продолжаем.

– Вам хорошо, вы испытываете просто-таки райское наслаждение! – уже в который раз заводит он свою сатирову песнь.

– Адское, – одарив-таки режиссера взглядом, вношу я свою лепту в трактовку образа.

– Хорошо... Пусть адское! – соглашается Сатир. – Но наслаждение.

Растягиваю физиономию в улыбку, зажигаю бенгальскими огоньками глаза. Работа есть работа. Мне надо есть, мне надо пить. Кроме профессиональной демонстрации своей физиономии и задницы, я мало что умею.