Олег Алякринский - Клятва на верность Страница 11

С Алтыном Владислав познакомился почти сразу, как был переведен в эту колонию. Их койки оказались рядом, но первое время общение их ограничивалось утренними приветствиями. Но однажды Варяг оказался рядом с Алтыном в столовой и обратил внимание, что один из прихвостней Ивана Руки по кличке Шайба явно пытается найти повод придраться к Алтыну. Никого это не занимало, постоять должен сам за себя — таково правило, если за тобой никто не стоит. Все старались не обращать внимания на напряженную веселость Шайбы, когда он обращался к Алтыну с шуточками и прибауточками, за которыми чувствовалась готовность идти до конца в унижении слабого.

Алтын отмалчивался и виновато улыбался, что больше всего злило Шайбу. Когда же он уже не мог найти достойных поводов для шуток, то пошутил по-лагерному: вырвал из рук Алтына миску с гречневой кашей, к которой тот еще не притрагивался, и смачно харкнул в нее.

— Жри, Алтын, — весело хохотнул Шайба, — жри с моим майонезиком. От чистого сердца, уважь, не побрезгуй. А то я сильно обижусь.

Алтын замер над своей миской, побагровел как рак и впервые за те несколько дней, что его наблюдал Варяг, потерял над собой контроль. Страх и отчаяние его почуяли многие. И прежде всего — Шайба, сразу развеселившийся по-иному. Предвкушал, наверное, долгие дни и ночи, когда сможет теперь уже спокойно доламывать надломившегося мужика.

Что заставило Варяга заступиться за Алтына, он и сам толком не понял. Наверное, то врожденное чувство справедливости, которое до поры до времени дремлет в каждом человеке и иной раз просыпается в нем тогда, когда и не ждешь. Варяг протянул руку, подхватил миску с харкотиной и, поднеся ее ко рту, харкнул в нее точно так же, как и Шайба. Шайба, оттого что у него нашелся союзник, еще больше повеселел. Но Варяг вдруг схватил его миску с еще нетронутой кашей, поставил ее перед Алтыном, а испоганенную отшвырнул Шайбе.

— Жри, Шайба, и ты мой майонезик. А не то я сильно обижусь. Слышишь, козел!

Теперь пути назад не было уже ни у него, ни у Шайбы. И вечером им пришлось сойтись в выяснении отношений, после чего Шайба неделю провалялся в медсанчасти, а Варяг — в карцере.

Но Алтына после того случая больше не трогали.

Когда Варяг вышел из карцера, Алтын предложил в знак признательности заниматься с ним английским — благо он видел, с каким увлечением Владик читает «Москоу ньюс» в библиотеке. Язык Лев Григорьевич знал в совершенстве, а у Варяга была исключительно цепкая память, так что дело пошло на удивление быстро. Но тем дело не кончилось. После драки с Шайбой многие зэки начали смотреть на Влада Смурова уважительно.

А через несколько месяцев произошел еще один случай, после которого Смурова признали положенцем — потенциальным кандидатом на воровской венец. В тот вечер грузинский авторитет Кика, заплатив, как положено, петушиному пахану, так называемой «маме», взял себе на ночь паренька, получил с ним удовольствие, выпил ханки, покурил дури, еще раз поимел петушатинки и — вдруг озверел быстро и беспричинно, как это с ним обычно и бывало. Ночь закончилась совершеннейшим беспределом: кто-то видел, как Кика заставлял свою «телку» вылизывать языком парашу… Но и это бы сошло незамеченным, если бы от всего пережитого объект грузинской сексуальной страсти в свою очередь не соскочил с катушек. А попросту говоря, дойдя до последнего порога терпения, не решил бы отомстить. Попрощавшись с единственным другом, которому лишь одному доверил тайну своего решения (тем одобренную), он дождался, когда можно будет встретить Кику при наибольшем количестве случайных свидетелей, и кинулся ему на шею, целуя и демонстративно облизывая лицо грузина, словно добрейший пес своего хозяина.

В первую минуту разъяренный Кика все свое негодование перенес на оскорбившего его петуха. Резким ударом в челюсть отбросил к стене, и медленно подходил, примериваясь, как ловчее взяться за эту падаль. Его душила злоба, он еще не собрался с мыслями, лишь пылало в нем, не давая возможности хоть сколько-нибудь думать, оскорбление, которое нанес ему этот недочеловек. Был петух какой-то слюнявый на вид, нижняя губа вечно опущена, роба засалена до невозможности, и, если бы не здоровое начало большинства зэков, им нельзя было бы не побрезговать. Сейчас было не до того, не до этих всех нюансов. Сейчас им двигала только ненависть, ослеплявшая разум.

Петух, цепляясь за стену, тихо и бессмысленно поскуливая, медленно поднимался на ноги. Разума в его глазах тоже не наблюдалось, лишь огромное облегчение, торжество и обреченность. Кика, с каждым шагом все стремительнее, подскочил к нему и с размаха ударил ногой в живот. Петуха согнуло, но он удержался на ногах. Лишь для того, чтобы получить новый удар ботинком в лицо. Хруст слышали окружающие; петуха подбросило вверх, и он словно бы прилип к стене, цепляясь за которую только что поднимался.

Вновь упасть ему удалось не сразу: следующий удар ноги встретил его в воздухе, подержал секунду-другую, но потом тело все же рухнуло. А потом удары посыпались один за другим. Кика плясал на этом безвольном теле, и с каждой минутой злоба его росла.

Вновь стал перекатывать тело ударами ботинка в лицо. Потом заметил, как рука петуха легла на порог коридора, несколько возвышающийся. Догадавшись, высоко подпрыгнул и приземлился всей тяжестью на руку, сломав ее в локтевом суставе.

Он еще долго мутузил свою жертву — жестоко и нещадно, к ужасу и скрытому негодованию случайных и сторонних зрителей; душил, терзал, еще раз сломал ту же самую руку, но уже в предплечье, а когда устал и остыл, вдруг осознал, какие ужасные последствия влечет за собой эта его внезапная вспышка гнева. Но главное, ничего уже нельзя было изменить в его лагерной судьбе, и Кика уже ловил косые взгляды мужиков, любой из которых теперь стоял в зэковской иерархии выше его и уже мог его презирать… В общем, избитая и униженная жертва добилась своего, и Кика после этого иудиного поцелуя уже стал прокаженным, прочно ступив на тропу обиженных — тропу, неумолимо ведущую только к опущенной братии.

И вот тогда-то Влад убедил потрясенного всем происшедшим Ивана Руку не пороть горячку, не чистить весь соседний барак, мстя за оскорбленного другана, а попытаться исправить то, что еще было можно. Ивана Руку тоже можно было понять: еще вчера у него был верный кореш, можно сказать, правая рука, на кого же еще можно было так положиться, как не на Кику! И вот на тебе — хотя все вроде бы осталось по-прежнему, но теперь даже простой разговор с Кикой на людях мог обернуться для Ивана бесчестьем. Более того, теперь любой обиженный имел право сделать Кике замечание, а простые «шестерки» могли на полном законном основании опустить его прилюдно, даже на глазах Ивана Руки, а тот при этом ничего сделать бы не мог.

Ибо воровской закон сильнее уз дружбы и любви. И нарушать воровской закон могут только безумцы и ссученные. Это уже накрепко уяснил Владислав. Это понимал и Иван Рука. По совету Влада лагерный пахан сумел сделать так, чтобы Кику уже через пару недель отправили в другую колонию. Писарь в администрации был прикормлен, и ему ничего не стоило незаметно добавить в очередной бумаге еще одну фамилию, подсунуть вовремя листок на подпись — и опозоренный Кика свалил. Надежды на то, что его не опередит известие о позоре, было мало. Хотя если высовываться не будет, то, вполне могло бы статься, никто не заинтересовался бы его биографией, и малява с запросом о подробностях его судьбы никем и не могла быть послана.

Того же петуха уже через месяца два-три после злосчастного события нашли мертвым — сунул голову в ведро с парашей и захлебнулся. Такова была версия следствия, иных виновников не искали, знали, что бесполезно. Однако это ли или другие происшествия, коих было много еще, повлияли, но Иван Рука приблизил к себе Влада Смурова по кличке Варяг.

С одной стороны, его авторитет среди местных зэков сразу вырос, но точно так же и администрация записала восемнадцатилетнего Владислава Смурова в злостные нарушители режима. Когда же возникла на горизонте исправительных учреждений особая экспериментальная колония, набиравшая себе на перековку таких вот «отрицал» со всего Союза, Варяга отослали туда одним из первых.

Глава 8

Звонок Чижевского застал Сержанта в ресторане «Пицца-палаццо» на Ленинградском проспекте, где он встретился со своим старинным приятелем еще по лагерю подготовки командос в Южной Африке, оказавшимся в Москве проездом из спецкомандировки в Италию. Мало что поняв из взволнованного и сбивчивого рассказа Николая Валерьяновича, Степан извинился перед приятелем, оставил ему две сотни баксов расплатиться за ужин и укатил в своей быстроходной «хонде».

Минут через пятнадцать Сержант уже притормозил у мебельного салона «Гранд» в районе подмосковных Химок и, матерясь про себя, оглядел страшную сцену недавнего побоища: обгоревший остов джипа «форд-экспедишн» и сильно покореженный, перевернутый на бок «лексус», чьи бронированные стекла были все испещрены плевочками пуль. К счастью, бронированные стекла выдержали, не лопнули… Длинная пробка в сторону Москвы протянулась километра на два. У обгоревших джипов толпились десятка два милиционеров и полсотни зевак — водителей, вылезших поглядеть, что стряслось. Вдоль обочины стояли три фургона «скорой помощи» с распахнутыми задними дверцами. Степан не стал останавливаться и рванул вперед — благо, Чижевский сообщил ему приметы и номер «БМВ», в котором уехали киллеры.