Андрей Воронин - Слепой. Исполнение приговора Страница 11

Не без труда преодолев почти непроходимый лабиринт извилистых, малоезжих лесных дорог, которые так и подмывало назвать тропами, джип выбрался на шоссе – вернее сказать, то, что от него осталось после четвертьвекового запустения. Машина была не первой молодости; густо запыленный угловатый кузов покрывал затейливый узор засохшей грязи, летевшей из-под колес, когда внедорожник штурмовал оставленные прокатившимся через здешние безлюдные места грозовым фронтом глубокие, топкие лужи. Передний бампер, фары, решетку радиатора и плоское ветровое стекло густо облепили расплющенные в блин комары: основную часть пути машина проделала после наступления темноты, когда кровососы вышли на ночную охоту. В этом году их было так много, что даже на умеренной скорости они бились о стекло буквально градом, со звуком, напоминающим стук дождя.

Асфальт на заброшенном, десятками лет не знавшем ремонта шоссе растрескался и покрылся глубокими выбоинами. Но все-таки это был асфальт, а не раскисшая после недели проливных дождей глина, и дело сразу пошло веселее. Водитель переключил передачу и утопил педаль газа, стрелка спидометра оторвалась, наконец, от опостылевшего сектора между двадцатью и сорока километрами в час и плавно поползла вверх. Отдельные удары могучих, обутых в облысевшую резину колес о неровности дороги слились в сплошную барабанную дробь; тряску, которая при иных обстоятельствах была бы немилосердной, мягко гасила пребывающая в идеальном состоянии после очередного ремонта подвеска. Чинить ее приходилось с завидной регулярностью; каждый ремонт обходился в кругленькую сумму, но дело того стоило.

То справа, то слева от дороги мелькали неприглядные, навевающие тоску следы человеческого присутствия – заросшие крапивой, бурьяном и какими-то кустами бугорки с едва проглядывающими сквозь заросли остатками кирпичных фундаментов, гнилые, полуразвалившиеся срубы без окон и дверей, с провалившимися крышами, ржавые водонапорные башни, заполоненные ползучей растительностью пустые кирпичные коробки, из которых предприимчивые и вездесущие мародеры давно выдрали все, что можно было выдрать, вплоть до дверных и оконных рам… Лес подступал вплотную к дороге, равнодушно перешагивая через руины, когда-то бывшие человеческим жильем, земля понемногу, день за днем, вбирала в себя разрушающиеся постройки. Тем более странно и неуместно выглядели изредка встречающиеся в выселенных деревнях жилые дома – сохнущее на веревках белье, сверкающие свежей краской заборы и оконные наличники, припаркованные у наглухо запертых ворот автомобили и даже стоящая в каком-то дворе детская коляска. Даже здесь, в радиационном заповеднике, жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

– Вот народ, – заметив новенькую коляску с белоснежным кружевным покрывальцем, сказал водитель джипа, – ничего их не берет! Даже родить не побоялись. Интересно, сколько у ребеночка голов?

– Думаю, одна, – рассудительно ответил сидевший справа от него бритоголовый здоровяк, одетый, вопреки здешней моде, в джинсы из синтетической ткани и легкую спортивную курточку демократичного мышасто-серого цвета. – Здесь тебе все-таки не Хиросима. Не курорт, конечно, но если на крыше саркофага пикники не устраивать и к могильникам со стержнями не соваться, жить можно.

– Да какая это жизнь! – возразил водитель.

– Это с какой стороны посмотреть, – сказал пассажир. – Боулингов и ночных клубов тут, ясно, нет, зато свобода – что хочу, то и ворочу. Ни мусоров, ни налоговой, ни чинуш с портфелями – сам себе голова. А свобода, Мосол – это испокон веков самый дефицитный товар. За него платить надо, и недешево. Таких, которые готовы за свободу справедливую цену дать, во все времена немного на свет рождалось. Вон их тут сколько – раз, два и обчелся. А быдлу свобода не нужна, оно, быдло, всегда норовит в стадо сбиться – так и спокойнее, и безопаснее, и думать ни о чем не надо: отпахал смену и сиди себе на диване, пялься в ящик с дебилами и пельмени трескай!

– Ну-ну, – заметно помрачнев, неприязненно пробормотал водитель по кличке Мосол. Он родился в провинциальном городке, воспитывался компанией себе подобных за гаражами и, как никто, подпадал под емкое определение «быдло» – был сер, необразован, привык всегда и во всем полагаться на кулаки и луженую глотку, а главное, повзрослев, действительно полюбил проводить вечера с глазу на глаз с телевизором. Да и питаться предпочитал именно дрянными магазинными пельменями – не потому, что это было проще или, упаси бог, дешевле, чем уплетать в фешенебельных кабаках омаров или гусиную печенку, а потому, что пельмени ему в самом деле нравились. – Ты-то чего в городе трешься, если такой умный да свободный?

– Насчет ума не знаю, это со стороны виднее, – усмехнувшись, сказал пассажир. – А что свободный – это ты, братан, загнул. Ясен пень, мы с тобой в сто раз свободнее, чем какой-нибудь лох, который за голый оклад от звонка до звонка на дядю ишачит. Да только какая ж это свобода? Гуляем между пулей и сроком, вот и вся наша свобода. А бабки, которые мы своим горбом зарабатываем, Бурый с Хвостом делят.

– Про рентгены забыл, – подсказал Мосол, которого немного успокоило и заставило отказаться от дальнейшей эскалации конфликта прозвучавшее только что «мы». Сдержанная критика в адрес руководства тоже пришлась ему по сердцу, поскольку была, есть и еще долго будет оставаться излюбленным способом самоутверждения людей, неспособных подняться выше роли тупого бессловесного исполнителя.

– И рентгены тоже, – согласился пассажир. – Но это – так, перчик, легкая приправа к основному блюду…

Без проблем отмахав по разбитому асфальтированному шоссе два десятка верст, джип, в салоне которого вновь воцарились мир и взаимопонимание, опять свернул на лесную грунтовку. Съезд на нее напоминал низкий вход в пещеру, настолько густо разрослись, сомкнувшись кронами, придорожные кусты. Мосол ездил этой дорогой не первый, не второй и даже не пятый год и хорошо помнил, что раньше у поворота стоял дорожный указатель с названием деревни – Выселки. Со временем дожди и морозы превратили «Выселки» в «Вы елки», потом в «Вы ки», а в позапрошлом году указатель исчез вместе со столбами, к которым был прикреплен. С тех пор, когда Мосол проезжал тут, его всякий раз подмывало остановиться и посмотреть, валяется он в кустах или его давно сдали в лом охотники за цветным металлом, но он так ни разу и не остановился.

Под шлепанье листьев по ветровому стеклу и шорох царапающих пыльные борта веток прорвавшись через низкую зеленую арку, джип с разгона форсировал страховидную, от обочины до обочины, лужу и выскочил на относительно сухое и ровное место. Колеса забарабанили по выступающим из укатанной, заросшей жесткой лесной травой земли узловатым корневищам. Дорога вскарабкалась на пологий, поросший чистым сосновым бором пригорок и пошла под уклон. Вертя баранку, Мосол опять вспомнил о пропавшем указателе и подумал, что в следующий раз обязательно сделает у поворота остановку. Не потому сделает, что его так уж сильно волнует судьба этой старой жестянки, а потому, что при его профессии ничего нельзя откладывать на потом. Посмотреть, что сталось с указателем и сколько на нем сохранилось букв, назначить свидание приглянувшейся девчонке, купить новый телевизор, вставить выбитый в давней драке зуб – все это и еще многое другое так и тянет отложить на завтра, а никакого завтра, между прочим, может и не быть. Однажды кто-то не успеет вовремя заслать кому-то денег, кто-то обидится и даст отмашку, и в один далеко не прекрасный день тебя остановят с грузом на дороге и уложат носом в пыльную песчано-гравийную смесь обочины. И, сидя на лагерных нарах, ты еще много лет будешь гадать, куда все-таки подевался этот дурацкий указатель, и жалеть, что, имея возможность это выяснить, так и не собрался ею воспользоваться…

Заросшие травой колеи сделали очередной поворот, нырнули в сырую ложбину и вдруг исчезли под сплошной стеной кустарника, отороченной понизу мясистыми стеблями и разлапистыми листьями каких-то высоких болотных растений с собранными в большие плоские соцветия крохотными белыми цветками. К стеклам, словно просясь, чтобы их впустили погреться – ну, точь-в-точь вампиры из голливудских ужастиков, – начали льнуть крупные, ядреные, гренадерских размеров комары. Передвинув рычаг раздаточной коробки, Мосол задействовал передний мост и, взяв разгон, с ходу вломился в кусты. Под злобное завывание двигателя, треск ломающихся ветвей, шорох листьев и плеск бьющих из-под колес фонтанов черной грязи машина проскочила опасное место, пробуксовала на скользком склоне и вскарабкалась на очередной бугорок.

Среди рыжих, как бронзовые колонны, сосен запестрели белые стволы берез. Справа, в зарослях буйно разросшейся, замшелой, умирающей от старости сирени промелькнула груда трухлявых бревен с торчащей над ней полуразвалившейся печной трубой. Левее из-за частокола молодых сосенок выглянул еще один сруб – почти целый, но почему-то без крыши, выставивший напоказ небу решетчатый скелет гнилых, готовых рухнуть под собственной тяжестью стропил. Комаров снаружи стало заметно меньше; Мосол тронул клавишу стеклоподъемника, и в приоткрывшееся окно потянуло ветерком с отчетливым запахом речной тины – слева, под косогором, скрытая зеленью лесных кустарников и одичавших садов, текла река.