Сергей Донской - Битва президентов Страница 11

– Конечно, – томно ответил Мышкевич. – В последние дни я его вообще не выключаю. Как ты? Как мама?

– Ты еще про кота спроси. Есть дела поважнее.

– Слушаю, пан Корчиньский.

– Прекрати эти церемонии, пожалуйста. Даже в должности премьер-министра я всегда был для тебя просто Мирославом. А сейчас тем более. Кто я теперь? – Корчиньский горько усмехнулся. – Брат погибшего президента, и только. Самое время уходить на покой и писать мемуары. Начну, естественно, с фильма про то, как двое близнецов украли луну. Ну а закончу тем, как один из них нашел погибель в русском самолете на русской земле. Что касается выжившего, то его похоронили заживо. Вот такая печальная история, Марек.

Уловив настроение опекуна, Мышкевич сменил тон.

– Не падай духом, Мирослав, – с чувством произнес он. – Испытания посылаются нам свыше для того, чтобы преодолевать их и двигаться дальше. У тебя все впереди. И то, что тебе сейчас кажется провалом, может обернуться в твою пользу.

– Но каким образом, Марек? – воскликнул Корчиньский, в душе которого загорелась искра надежды на чудо. – От меня все отвернулись. Все, на кого я рассчитывал, отказались прилететь на похороны. Прикажешь мне дружить с президентами Болгарии или Румынии? Опираться на авторитет хорватов? Сомневаюсь, что нынешнюю ситуацию можно обернуть в свою пользу. Это невозможно.

– Насколько я понимаю, – вкрадчиво заговорил Мышкевич, – ты решил баллотироваться в президенты?

Застигнутый вопросом врасплох, Корчиньский переложил мобильный телефон из одной руки в другую, сделал глубокий вдох-выдох и лишь потом уклончиво произнес:

– Пока не закончится траур, мне не до политики, Марек. В каком свете я предстану перед народом, если начну агитацию у гроба любимого брата?

– Ну, агитация разная бывает, Мирослав. Не сочти меня циником, но горе, обрушившееся на тебя, приносит тебе дополнительные очки. Люди сочувствуют тебе, и грех не воспользоваться этим.

– Значит, ты рекомендуешь…

Корчиньский умолк, предлагая собеседнику продолжить фразу за него. Глупо было перекладывать ответственность на запятнавшего себя дипломата, однако иногда так трудно нести свой крест в одиночку. Мышкевич понял, что от него требуется, подумал о своих шансах вернуться в большую политику и заговорил, стараясь внушить Корчиньскому ту уверенность, которую сам он не испытывал:

– Битвы проигрывает тот, кто признает свое поражение, Мирослав. Тот, кто сдается, вместо того чтобы продолжать сражаться. Стоит опустить руки, стоит лишь смириться, и все, тебе конец.

– Да, – пробормотал Корчиньский, невольно припоминая истерику, которую закатил Мышкевич, когда его выдворили из Белоруссии, продержав для острастки в тюремной камере.

– Но нас сломить не так-то просто, – продолжал бывший посол. – По своей натуре мы бойцы, готовые умереть во имя своих идеалов. И ты, Мирослав, обязан, просто обязан высоко поднять знамя, выроненное твоим братом… Кстати, о знамени, – произнес он после недолгой паузы. – Ты видел карикатуру в этой бельгийской газете, как ее? – В трубке послышалось шуршание бумаги. – Ага, «Газет ван Антверпен».

– Разумеется, там изображен я, – предположил Корчиньский с горечью. – Маленький, толстенький, курносый и…

– Нет, – перебил Мышкевич, – карикатура не на тебя, Мирослав. Бельгийцы надругались над авиакатастрофой.

– Но это же кощунство!

– Кощунство, невероятное кощунство. В газете нарисован упавший польский орел, изображенный как бы на фоне нашего флага. Небо белое, земля красная, как кровь, и надпись: «Орел приземлился». Каково?

– Я подам на них в суд! – завопил Корчиньский, подскочив в кресле, будто подброшенный катапультой. – Кто главный редактор этой проклятой газеты?

– Некий Паскаль Керкове, – ответил Мышкевич. – Он уже принес свои извинения.

– Этого мало!

– Пусть с ним юристы разбираются, Мирослав. И пусть таких карикатур будет как можно больше. А мы с тобой будем коллекционировать их и радоваться.

– Что? – вскричал Корчиньский, потрясенный до глубины души. – Радоваться? Ты сказал: радоваться? Я ослышался? Или ты сошел с ума, Марек?

– Я в своем уме, Мирослав. И я рассуждаю холодно и трезво, как компьютер. Пойми, твои потенциальные избиратели сейчас подавлены катастрофой. У них обострено чувство национального единства. И чем сильнее будет задета их гордость, тем охотнее они сплотятся вокруг того, кто даст отпор обидчикам. – Мышкевич понизил голос: – Бедняга Стас всегда отстаивал национальные интересы Польши. Ты был рядом и провозглашал те же самые идеи. Мол, мы – великая нация, и никто не смеет унижать нас безнаказанно. Брось этот клич в толпу сегодня и опять станешь всеобщим любимцем. Людям нужны герои. Будь им.

– Полагаешь, мне удастся обойти Тусека и этого выскочку, спикера Коморовского? Сейчас они у руля, а не я.

– Все изменится, – заверил Корчиньского Мышкевич. – Я даже набросал текст твоего заявления об участии в выборах. Вот, слушай… «Трагическая смерть моего брата, гибель патриотической элиты Польши означают одно: кто-то обязан завершить их миссию. Несмотря на личные страдания, считаю нужным взять на себя эту работу. Я решил баллотироваться на пост президента. Сплотимся ради Польши. Польша превыше всего…»

– Польша превыше всего, – повторил Корчиньский. – Мне нравится. Скажи, а опросы общественного мнения уже проводились?

– Проводились, Мирослав. Перевес пока на стороне Коморовского, у него около пятидесяти процентов. Затем идет…

– Тусек, опять этот Тусек!

– Ошибаешься, Мирослав. Сразу за Коморовским стоит твое имя. Разрыв минимальный. И если судьба подбросит тебе козырь, то карта соперников бита.

– О каком козыре ты говоришь, Марек? – насторожился Корчиньский.

– Накал политических страстей, Мирослав. Какое-нибудь событие, которое заставит людей искать сильного лидера. Лидера, способного повести за собой. Сегодня поляки скорбят, а русские утирают им слезы. Завтра им станет стыдно, и они захотят поквитаться. Кому, как не тебе, вести их за собой? Ну а потом, – Мышкевич хихикнул, – ТКМ.

Корчиньский машинально кивнул, хотя собеседник не мог его видеть. Популярную в Польше аббревиатуру ТКМ придумал он самолично. Расшифровывалась она как «теперь, курва, мы». Это было что-то вроде лозунга победителей, которые, придя к власти, обещают все переделать по-своему и отомстить врагам. Термин не сходил со страниц таких авторитетных газет, как «Речь Посполита» и «Политика», чем Корчиньский очень гордился.

– ТКМ, – пробормотал он, – вот именно. Я согласен участвовать в президентской гонке, Марек. Но публичное заявление об этом делать рановато.

– Правильно, Мирек. Пусть сперва закончится траур.

– Он закончится, – сказал Корчиньский, глаза которого остекленели, словно он видел перед собой не гостиничный номер, а красочную картину инаугурации.

– Тогда доброй ночи, Мирек, – пожелал Мышкевич.

– Что? Ах да. И тебе доброй ночи, Марек. На днях я с тобой свяжусь. Никуда не отлучайся из Варшавы.

Отключив телефон, Корчиньский подошел к окну, раздвинул шторы и уставился на ночные огни Кракова. Город, который оскорбил память покойного президента, спал как ни в чем не бывало. Брат Стаса Корчиньского долго смотрел на него, а потом подышал на стекло и вывел пальцем три буквы. ТКМ. Еще до того, как они испарились, Мирослав разделся, взбил подушку и юркнул под одеяло. Это была первая ночь после катастрофы, когда он уснул не с несчастным лицом, а со счастливой улыбкой на губах.

3

Первый помощник заместителя директора ФСБ Луконин поднес к губам стакан в серебряном подстаканнике и собрался сделать первый глоток, когда рука его предательски дрогнула. Пришлось поставить стакан на стол, прежде чем внимательно прочитать сообщение. Сделав это не один раз, а трижды, Луконин негромко выругался.

По долгу службы он ежедневно знакомился с милицейскими сводками, отыскивая в них то, что могло заинтересовать Департамент по защите конституционного строя и борьбе с терроризмом. Прежде чем попасть на стол к Луконину, сводки просеивались в трех отделах, а потом уж он лично выискивал в них те крупицы, на которые следовало обратить внимание начальства. Он привык к этой кропотливой, но необременительной работе, затрачивая на нее по полчаса служебного времени. Происходило это, как правило, утром. Но уже давненько Луконину не доводилось обнаруживать в сводках нечто такое, отчего он не мог сделать глоток чаю.

Приученный не болтать лишнего в кабинете, он ругаться больше не стал, а аккуратно закрыл папку, спрятал ее в стол и некоторое время сидел молча, беззвучно шевеля губами. Сутулый, с покатыми плечами и припущенными вялыми веками, он походил на большую нахохлившуюся птицу, каким-то чудом залетевшую в кабинет на третьем этаже знаменитого здания на Лубянке.