Эльмира Нетесова - Закон - тайга Страница 11

Он вошел к ней без стука, резко рванув на себя дверь. Крючок, коротко ойкнув, выскочил из петли.

Баба обедала; увидев Тестя, пригласила к столу. Тот усмехнулся. Сказал коротко:

— Чердак гляну. Сам. Ты, того, не ссы. Не бегай к легавому…

Отворачиваясь от ветра и снега, преодолевая его порывы,

ступил на хлипкую перекладину. Та взвыла под его ногой. Бугор выругался. И, ступая тихо, осторожно, полез вверх.

Дверь чердака, словно в шутку, открылась и ударила в плечо. Не сбила. И тут же, от встречного порыва захлопываясь, огрела с другого бока.

— A-а, лярва! — еле удержался Тесть на перекладине. И, схватившись за дверь, подтянулся, влез на чердак.

Пахнуло сыростью, пылью, плесенью. Бугор внимательно оглядел углы. Потом шлак под ногами, печные трубы, балки, перекладины.

«Да, легавый прав. Верно подметил, трое фраеров тут крутились. Один и вовсе — с плевок размерами будет. След от ног его — как детский. Шлак почти не вдавливал. И спал возле трубы, скорчившись. Тепло любил, гад. А может, простыл? Такого через любую форточку протиснуть можно. В нашем деле, средь фартовых, таким цены нет, малый кент подспорье. Правда, норов у них дрянь, как правило. За то их трамбуют часто. Всей «малиной». Может, этот — фартовый? — вглядывался в следы бугор. — Вот тут он спал. Ничего особого. Здесь он прослушивал камору Дашки. Вон следы пальцев на трубе. Маленьких, цепких. Когда в печке нет задвижки, каждое слово, чох и вздох на чердаке словно рядом слышны. Такое фартовые знают».

И вдруг взгляд бугра остановился на трубе. Вот и расписался Сова. Знакомый кент. Только у него одного, такого низкорослого, не было указательного пальца на левой руке. Его он еще по молодости проиграл в очко.

Тесть обрадовался. Есть одна нить. Но кто с ним? И почему Сова не пришел к нему, к Тестю. Разглядывал бугор чердак внимательно.

Двоих других Василий не узнал, хотя прочел, увидел многое.

Главарем беглецов, что его огорчило, был не фартовый, как случалось в таких делах всегда. А длинный тощий мужик, хорошо видевший в ночи. Обычно такие случаются среди охотников и лесников или геологов.

В полной темноте, не зажигая спичек, не только нашел Дашкину трубу, а и выдавил два кирпича и забил тряпьем весь дымоход. Зол был на бабу. Только ль за ее любопытство хотел наказать? У этого мужика очень сильные руки. И это при такой худобе! Вон на брусе он сидел. След от задницы, как на бумаге, хоть отпечаток рисуй, портрет со спины. Не зад — биография. Садился осторожно. И это при небольшом весе. Знать, трамбовали его не раз. Хребет ломали. Вставал, опираясь руками. Ладони широкие, жилистые, как у отменного мокрушника. А может, и был таким. Да в зоне вес потерял. На силу не надеялся. Ослаб. Но зверюга свирепый. Вон как кирпичи вырвал. С корнем. Со штукатуркой. Не до мелкой мести. Этот на Дашку зуб имеет. Встретит — замокрит как пить дать.

Третий — башковитый мужик. Это он Дашку с лестницы спустил. От верной погибели уберег. Отсоветовал ее мокрить, чтоб не накрыли легавые. Вот потому и следов почти не оставил, на плечах носил голову, а не тыкву.

Все трое были рецидивистами — это и так понятно, коль их на строгом режиме держали. Накрыть их будет нелегко. Провести разборку — еще труднее. Все трое знали законы фартовых. Потому-то и избегали всяких встреч, которые не сулили им ничего доброго.

Надолго ли они в Трудовое пожаловали, что замышляют, когда и куда слиняют, знали только они, беглецы.

Тесть понял, что никто из троих не станет искать встречи с ним, не попросит о помощи. И даже Сова, запачкавшись здесь, знает: пощады ему не будет. Ведь приехал он в чужую коллу и похозяйничал без разрешения бугра. Что за это бывает, знал всякий, кто хоть раз имел дело с «малиной». Чужаков никто не признавал, и расправлялись с ними по своим законам.

Бугор вошел в барак, не замеченный никем. Лысый стопорило, поглаживая пустую бутылку под мышкой, напевал:

Гоп со смыком, это буду — я,

воровать — профессия моя…

— Заткнитесь! — рявкнул Тесть. И, оглядев койки, спросил: — Кенты меня искали?

— Покуда нет, — послышался голос сявки.

А вскоре ввалились фартовые.

— В тайге они. Видели, как через сугробы смывались. Мы только к магазину — они оттуда. С рюкзаками. Мы — к ним. Они — ходу! Мы — за ними. Они — в тайгу. Мы — следом. А они как сквозь землю провалились. Как лешаки. Каждый куст, сугроб и дерево перетряхнули. А фраера четко слиняли.

— А ну, волоки сюда Никитку! Этот всю тайгу насквозь знает. И хоть не фартовый, любого изловит в лесу, — грохнул бугор.

— Да ты во двор выглянь, посмотри, что снаружи творится. Света Божьего не видно. Пурга озверела. Сами едва живые вернулись. Куда еще переться? И те фраера сдохнут. В тайге — не на чердаке у Дашки. Метет, ног не чуешь, — заговорили воры.

— Выходит, фраера крепче фартовых. Им пурга по хрену, а вам, целой кодле, невмоготу? Сгиньте, слабаки! Никитку ко мне!

Вчерашний сучкоруб, которого фартовые кунали в парашу головой, утром еле оклемался. К нему уже никто не приставал с вопросами, откуда взял деньги на пропой. Вернувшийся с дежурства кочегар подтвердил, что проиграл Никитке в рамса всю зарплату и должен остался.

Фартовые успокоились, напомнив короткой зуботычиной Никите железное правило, что здесь, в Трудовом, как и в зоне, играть на деньги в карты могут лишь фартовые. Остальные фраера не должны и помышлять о такой блажи.

Никитка запомнил это. Да и попробуй забудь! Повторить вчерашнее добровольно кто захочет? Это все равно что возненавидеть собственную шкуру.

Никитка никогда не был фартовым. Не знался с ворами. Хотя работал на складе. Хозяином. Считать умел. А вот хранить не научился. За утрату казенного имущества и влип. Все годы жалел человек, что уехал он из своей деревеньки в город. Там, на Брянщине, вместе с дедом лес они стерегли от порубок и разбоя. Там он каждую белку в личность знал. Ии медведя, ни волка не боялся. Научился разговаривать с ними и понимать их. Там всякое дерево, цветок родными были. По ним и нынче сердце болело. Во снах тянулся изболелым сердцем к звонким родникам. Испить холодной живой воды и очиститься, вернуться в детство, как в сказку. Но детство, как небыль, растаяло, убежало, спряталось в глухомани и, скорчив страшную рожу, высовывалось из чащобы и ревело голосом бугра:

— Вставай, падла, на пахоту!

И Никитка, дрожа всем телом от негодования, вскакивал. Торопко влезал в ватные штаны, телогрейку. И шел в лес с топором. Не по своей воле. А попробуй не пойди… В звериной своре так не отделают виноватого, как человеки с тем управятся. Там — покусают. Ну уши порвут, хвост и бока обдерут. А потом остынут, забудут. И снова уважать начнут. Было б здоровье и сила. Порода у всех одна. Не то что у фуфлов. Тут лишь силой не возьмешь. Коль не фартовый, значит — говно. И тебя можно топтать ногами, даже душу потрошили. Не только уши, все, что от Бога, осмеют воры. И не только они, а и тот же участковый, которого, ох и не зря, даже сявки мусором называют. Собака, не человек. Из дедовой посылки, что Никитке пришла, мед увел. Нахально. И сказал:

— Говно медом кормить, только добро изводить. Мне он куда нужнее…

Эх, встретил бы его Никита в лесу. У себя! Показал бы, кто из них говно. Но до этого дожить надо.

— Эй, чумарик! Бугор зовет. Иль оглох, паскуда? Хиляй сюда, рыло свиное! Тебе ботаю, козел! — подошел к Никите фартовый.

Сучкоруб встал. Глаза яростью брызнули:

— Какого из-под меня надо?

— Тесть трехнет. Валяй живо! — подтолкнули в спину.

Едва оказался перед бугром, тот осклабился:

— Дело есть, окурок. Честь тебе выпала, шара отличиться, — и рассказал Никите, что от него нужно.

Сучкоруб откинул занавеску:

— Ты нынче до ветру не выходил. Так глянь, чё на дворе творится. В такую погоду медведь срать не хочет, а ты меня в тайгу гонишь. Иди сам, пробздись, — осмелел мужичонка, оценив ситуацию.

— По хорошей погоде кто б тебя просил! Сами б управились. Тут твое чутье надо. Иначе сбегут. И на всех бедой лягут. Иди, зараза. Не то договоришься тут! Наловчился базлать, паскудник! — багровел бугор.

— Не пойду. Я не фартовый! Не обязан и не должен вам ничего. Вчера меня за что трамбовали? А нынче просите! Сами расхлебывайте свои дела, меня они не чешут!

— Водяры дам! — рявкнул бугор.

— А сколько? — сразу изменил тон Никитка.

— Если найдешь — склянку получишь.

— Мало. По такому холоду я ею не согреюсь. Не меньше трех бутылок гони. Иначе не пойду, — упирался Никита.

— А подавиться не ссышь, гнида? — озверел бугор и попер на сучкоруба бульдозером.

— Остынь, кент! Хрен с ним. Не до разборок. Стемнеет скоро. Коль нашмонает — с них и сорвем навар засранцу. Коль нет — ни хрена не получит, — разгородили фартовые бугра и сучкоруба.

— Хиляйте! — отвернулся Тесть.