Виталий Гладкий - Кровь за кровь Страница 12

– Не плачь, несчастный. Держи, – Плат сунул мне в руку несколько купюр. – Учти – даю взаймы. Из личных средств. В получку рассчитаешься. Марк, ты слышал? Зарплату ему будешь выдавать в моем присутствии. А не то этот хитрец опять начнет дурочку валять и постарается смайнать до моего прихода.

– Вот подтверждение выстраданного мною в ночных бдениях тезиса – где начинается бизнес, там заканчивается дружба. – Я сделал жалобную мину и поторопился спрятать деньги.

Маркузик и Плат весело переглянулись и расхохотались. Сукины дети…

Школа была иллюминирована по высшему разряду. Ее построили сразу после войны пленные немцы, которые понаставили столько колонн, что наша ярко освещенная альма матер издалека казалась храмом науки. При ближайшем рассмотрение приподнятое праздничное настроение несколько испортилось – облупленные стены и выщербленные ступеньки начинали навевать грустные мысли о приближающейся старости и о том, что до конца вселенского бардака, творящегося в нашей стране, дальше чем до луны.

– А наши ребятки живут не хило, – заметил я, указывая на припаркованный возле школы шестисотый "мерс" с водителем.

– В отличие от тебя, они пивные бутылки не выбрасывают, а сдают в пункты приема стеклотары, – едко заметил Плат.

– И бережно берегут сбереженное, – подхватил Маркузик.

– Сегодня я постараюсь изучить их опыт. – Я был само смирение.

Мое настроение улучшилось лишь тогда, когда мы вошли в актовый зал. Готовясь к встрече, инициативная группа наших одноклассников собрала деньги, чтобы накрыть праздничный стол. Но глядя на гастрономическое изобилие, со вкусом разложенное и расставленное на крахмальных скатертях, я понял, что в организации застолья принял участие какой-то очень крутой спонсор. Стараясь сдержать голодные слюнки, я демонстративно отвернулся от стола и подошел к группе ребят, где находились Плат и Маркузик.

– Сильвер! – Я едва не упал, когда мне на шею повесилась бабища килограмм эдак на сто двадцать.

Она принялась меня тискать и целовать с такой страстью, что я готов был на месте провалиться от смущения – во-первых, потому что не узнал, кто это, а во-вторых, терпеть не могу потных толстых женщин.

– Господи, как давно мы с тобой не виделись! Стасик, миленький… – Она наконец отпустила меня, но держала под руку и ворковала, словно голубка, преданно глядя на меня снизу вверх.

Не может быть! У меня от удивления отвисла челюсть. Лилька Чугунова! Что с ней стряслось? Она всегда была тоненькая, как тростинка, и из-за этого сильно страдала. К десятому классу все наши девчонки уже вполне сформировались, лишь бедная ЛилькаЧугунок покупала лифчики на три размера больше и набивала их ватой. Об этом я узнал совершенно случайно, когда однажды она затащила меня в подсобку, где уборщицы хранили ведра, швабры, тряпки и прочие хозяйские принадлежности, и мы с отчаянной страстью юности вкусили запретный плод первородного греха. Там Лилька и призналась, что сохнет по мне с пятого класса, чем, признаюсь, удивила меня до потери штанов. Наши близкие отношения продолжались вплоть до того дня, когда мне побрили лоб и отправили в сержантскую учебку. Конечно, кроме Чугунка у меня были еще несколько пассий, но я весьма искусно делал вид, что люблю только ее одну. И в общем не кривил душой – по молодости я был почти сексуальным маньяком и мог трахаться с кем угодно, когда угодно и сколько угодно. Поэтому я любил всех своих подруг. Это потом, гораздо позже, пришла житейская мудрость, которая ненавязчиво, но жестко подсказала, что в жизни есть прелести и другого рода; например, сон после двух суток непрерывного поиска в тылу противника; или сама жизнь.

Из армии я написал Лильке всего три письма. Как и другим моим безутешным невестам.

Это чтобы они не считали меня редиской. Но жизнь продолжается даже за стенами казармы, и вскоре у меня был полный комплект офицерских жен, которые заставили бравого сержанта напрочь выбросить из головы воспоминания о гражданке. Благородно отписав под копирку всем своим девицам, что меня посылают на сверхсекретное задание – может даже за рубеж, я прекратил опыты с эпистолярным жанром раз и навсегда.

Постоянные самоволки, а значит и хронический недосып, напрочь отбили желание корпеть над письмами, в отличие от моих товарищей по оружию, которые строчили слюнявые послания своим подругам почти каждый день. Я был прагматиком до мозга костей и предпочитал иметь армейскую синицу в руках, нежели эфемерного гражданского журавля за тридевять земель.

– Ты женат? – спросила Лилька с такой затаенной надеждой, что у меня внутри все обмерло от нехороших предчувствий.

– Конечно, – поторопился я соврать, и, глядя на ее голубое платье в белых кружочках, подумал: "На твой горошек, дорогая, у меня не хватит майонезу". – Жена, двое детей…

Живем душа в душу. Никаких проблем.

– Счастливый… – разочарованно вздохнула Лилька. – А я разведена. Муж оказался таким мерзавцем…

Она долго и обстоятельно рассказывала о своих семейных коллизиях, а я с тоской поглядывал на часы – ждал, когда начнется официальная часть вечера, которая, как я надеялся, будет достаточно короткой.

Меня спас Маркузик. Он решительно оторвал от моего плеча эту рыбу-прилипалу в образе Чугунка, и мы направились к самой большой группе, окружившей нашего незабвенного директора Николая Емельяновича. Он носил фамилию Хворостянский, но свое прозвище Палкин получил вовсе не по аналогии. Иногда некоторые наши особо грамотные, но недисциплинированные башибузуки называли его даже Николаем Кровавым. Старый партиец, Палкин любил, чтобы везде царил жесткий коммунистический порядок. Лично меня он выгонял из школы не менее десяти раз.

Благодаря его "протекции" меня так и не приняли в комсомол, за что я ему буду благодарен по гроб жизни. Нет, я не был антисоветчиком или диссидентом, но мне никогда не нравилось ходить в ногу вместе со всеми. За что, кстати, я получал по полной программе в учебке. Может, из-за этого я и попал в спецназ, где умение ходить строем всегда стояло в последней строке учебного плана.

– Неужто Сильверстов? – фальшиво обрадовался Николай Емельянович, и его узкая ладонь утонула в моей мозолистой лапище. – Рад, очень рад…

– Ах, как я за вами соскучился, Николай Емельянович… – Я сгреб его в объятия и даже попытался выдавить счастливую слезу.

Чтобы не расхохотаться в полный голос, Плат прикусил нижнюю губу, а Маркузик, пользуясь своим невысоким ростом, поспешил спрятаться за чужие спины, где его и сразили наповал конвульсии беззвучного гомерического смеха.

– Да, да, конечно… Вы были такими хорошими ребятами… – Обалдевший Палкин не знал, что сказать. – Мы так рады видеть вас…

Показав все свои вставные зубы, будто перед объективом фотоаппарата, Николай Емельянович поторопился свалить. Он ни на йоту не поверил в мое чистосердечие и не без оснований опасался, что я могу вспомнить некоторые свои старые штучки…

– Стасик… Как ты вырос…

Тихий голос из-за спины заставил меня вздрогнуть. Я резко обернулся – и увидел нашу классную, Софью Ивановну. В школьные годы она сражалась за меня как львица за своего детеныша. Впрочем, не только за меня – за всех наших остолопов. Не будь Софьи Ивановны, сидеть бы мне в тюряге до скончания времен. Теперь, конечно, я знал, что не был подарком ни для семьи, ни для школы. Но тогда я об этом не задумывался, и лишь боязнь разбить ее большое и любящее сердце заставляла меня изо все сил держаться в рамках приличия и вовремя зажигать красный свет перед своими бандитскими замашками. Мы ее даже не уважали – боготворили. Она никогда не повышала голос, была со всеми ровна, приветлива, терпеть не могла лесть и наушничество. Какие баталии ей довелось выдержать из-за нас на педсоветах, одному Богу известно…

– Софья Ивановна… – У меня не хватило слов, и я поспешил спрятать неожиданно увлажнившиеся глаза на ее худеньком плече.

– А где Платонов и Кузьмин? – спросила Софья Ивановна.

– Здесь мы! – в один голос бодро рявкнули мои друзья, выступив вперед.

– Три мушкетера в сборе, – весело сказала Софья Ивановна и немого зарделась, когда Маркузик – чертов франт! – церемонно поцеловал ей руку. – С вами я встречалась в прошлом году, а вот Стаса не видела уже больше десяти лет. Вымахал вверх, как коломенская верста…

Поговорить нам не дали – на Софью Ивановну налетела толпа наших девчат, и она утонула в шелках, бархате и крепдешине, в которые нарядились несколько увядшие за годы самостоятельной жизни прелестницы.

– Бабы, они и есть бабы… – недовольно проворчал Плат, гневно поглядывая на молодых женщин. – Не дают солидным людям потолковать по душам…

– Марк, скажи пусть начинают. – Накрытые столы притягивали мой взгляд словно магнитом. – У меня в животе уже образовался полный вакуум.

– Кому что… – саркастически ухмыльнулся Маркузик. – Тебе нужно было взять тормозок.